Граждане - Казимеж Брандыс

— Значит, по мнению коллеги Постылло, не следует связывать факты истории с предшествовавшим им длительным процессом эволюции? Значит, коллега Постылло полагает, что большевики и Ленин с неба упали на русскую землю?

Он запнулся, встретив недовольный взгляд Яроша, и услышал его голос:

— Товарищ Моравецкий позволяет себе неуместные шутки.

Моравецкий не сразу понял. На лбу у него выступили капли пота. Замечание Яроша так его огорчило, что пропала охота защищаться. Но защитник неожиданно нашелся: слово взял Дзялынец. Моравецкому при этом бросилась в глаза злорадная усмешка Постылло.

Дзялынец говорил, как всегда, путаными ироническими фразами, с многозначительными недомолвками. Он не просто опровергал обвинения Постылло, а как бы метил во что-то повыше, в более серьезного противника. Моравецкому это не нравилось, но он не сумел бы выразить свои чувства словами и беспомощно молчал.

После того заседания Дзялынец вышел вместе с ним и по дороге, в трамвае, сказал:

— Теперь мы с тобой, старик, в одинаковом положении. Будь готов к тому, что отныне ты у них на подозрении и за тобой будут следить.

— Зря ты вздумал за меня вступиться, — сокрушенно пробормотал Моравецкий. — И то, что ты говорил, неверно…

Дзялынец только усмехнулся.

Через несколько дней последовало распоряжение дирекции: работу исторического кружка пока приостановить, а профессору Моравецкому строго придерживаться программы.

— Впредь осторожнее выбирайте выражения, дорогой коллега, — сказал ему седой, всегда одетый в черное заместитель директора Шней, соболезнующе разводя руками. — И друзей тоже… — добавил он вполголоса с миной гробовщика, выполняющего свои обязанности только в силу необходимости.

Моравецкий был больно задет, однако ничем не показал этого. Он смотрел на Шнея, и за его плечами словно видел суровое, недоверчивое лицо Яроша.

— Передайте, пожалуйста, коллеге Ярошу, что такие постановления я считаю вредными, — отчеканил он спокойно и не спеша вышел из кабинета. С этого дня у него прибавилось двое врагов и еще одно разочарование.

Иногда он упрекал себя за то, что неспособен дать должный отпор Дзялынцу. «Я пасую перед ним, — говорил он себе, — потому что у него цельное мировоззрение, а у меня — только моральные рефлексы». Он, в сущности, боролся с тем, чего еще и в себе самом не поборол окончательно. «Ты ошибаешься, — говорил он Дзялынцу, — ты неправ». А втайне беспомощно отбивался от всякого рода сомнений, которые Дзялынец умел превращать в целую систему политических обвинений, как будто даже обоснованных фактами. Да, в этом деле Дзялынец был весьма опытен!

С того дня, когда у Дзялынца произошло столкновение с учениками из-за «Кануна весны», Моравецкий не вспоминал о нем и не задумывался над тем, какую позицию ему занять на предстоящем заседании педагогического совета. Не до того ему было: он спасал Кристину. На уроках он всматривался в лица мальчиков, видел устремленные на него взгляды. Кузьнар, Вейс, Свенцкий, Збоинский, другие… После того разговора в пустом классе они немного чуждались его, на уроках стояла тишина, его не перебивали, как прежде, не забрасывали вопросами. После звонка он выходил из класса один, никто не бежал за ним, никто его не останавливал. «Что это — сочувствие? Или разрыв?» — гадал про себя Моравецкий. Но и этот вопрос откладывал до выздоровления Кристины. Тогда он будет в состоянии что-то решить.

«Решить? Все решится, вероятно, под ножом хирурга. А я буду ожидать за стеной». Разве мог он сейчас о чем-то думать, что-то выяснять?

Он снял очки и, моргая, смотрел в окно, по которому стекали струйки дождя. Мгла, ноябрь на дворе. Смутные очертания крыш, темные фигуры прохожих… Скрытое в тумане будущее близорукого человека…

Половина пятого. Он встал и при этом нечаянно толкнул соседний стул. Со стула упала газета. Моравецкий поднял ее и, наклонясь, прочел заголовок: ПРЕДЛОЖЕНИЯ ТРЕХ ДЕРЖАВ — МАНЕВР, ПРИКРЫВАЮЩИЙ ПОДГОТОВКУ НОВОЙ ВОЙНЫ.

Он пробежал глазами заметку. Война? В усталом мозгу мелькнула мысль: «Вот она, окончательная развязка». Но он тотчас отогнал эту мысль, как человек, который, собрав последние силы, отбрасывает врага.

Здание школы когда-то было увито диким виноградом, но после всех превратностей войны ему было уже не до щегольства. Ровные ряды окон придавали этому четырехэтажному дому вид большой клетки. Между ними серела облезлая стена, тут и там кусками живого мяса краснел обнажившийся кирпич. В дни восстания школа горела, но, к счастью, пожар удалось потушить. До января сорок пятого года в ней помещались казармы эсесовцев. Отступая из Варшавы, гитлеровцы не успели ее разрушить до основания.

Однако здание пострадало сильно: обезображенное пожаром, оно к тому же внутри было совсем опустошено, остались только голые стены да лестница с разбитыми перилами. В пустые рамы окон врывался ветер, полы везде были вырублены на топливо. Директор Ярош, вернувшийся в город сразу после ухода немцев, рассказывал, что на первом этаже, в бывшем рекреационном зале, он увидел чучело шимпанзе в мундире польского солдата и с приколотым на груди ярлыком «Поляк».

Несколько месяцев дирекция школы добывала средства на восстановление здания и в то же время собственными силами производила самый необходимый ремонт. Учителя вставляли стекла, сторожа и ученики сбивали из досок скамьи. Члены родительского комитета починили лестничные перила. В будни работали после занятий (которые происходили пока во временном помещении на Праге), а по воскресеньям и праздникам — с самого утра.

Только к весне Ярош добился своего: после ряда заметок в «Жице Варшавы», где описывалась «самоотверженная работа молодежи, которая своими руками отстраивает старую любимую школу», строительный трест решил довести дело до конца. И к лету дом был готов.

За пять лет, что прошли с тех пор, школа снова обросла, но уже не диким виноградом, а множеством повседневных дел, хлопот и событий. Через ее классы, лестницы и двор прошли за это время сотни мальчиков, пять выпусков покинуло эти стены, и пришло пять новых наборов, менялись родители, учителя, сторожа. Несколько раз ученики шли за гробом, провожая товарища, а в сорок седьмом году умер старый учитель физики, и его хоронили под звуки школьного оркестра. Здание теперь, казалось, прочно стояло на своем месте и пустило крепкие корни. Каждое лето в нарядно убранном гимнастическом зале директор Ярош вручал аттестаты окончившим и награды «отличникам учебы», которые один за другим под аплодисменты поднимались на эстраду. И каждый год в начале осени, после каникул, в этом самом зале кто-нибудь из членов педагогического совета читал доклад об общих задачах и обязанностях школьного коллектива, потом выступал представитель зетемповцев, а в заключение школьный хор пел молодежные песни, и в окнах дребезжали стекла.

Войдя в вестибюль, Моравецкий старательно вытер грязные башмаки о половичок. В школе была тишина, только с третьего этажа долетали звуки кларнета: кто-то разыгрывал гаммы. Видимо, там, как всегда после уроков, шли занятия оркестра. Моравецкий подошел к доске, где висела стенная газета. Статья Антека Кузьнара о международном положении, школьная хроника, стихи о французских шахтерах из департамента Нор, портрет передовика-шахтера Маркевки, вырезанный из журнала «Пшекруй». К той же доске было приколото объявление о лекции на тему «Шестилетний план и борьба за мир». Рядом на куске картона — надпись каракулями: «Товарищи, не пачкайте стен!», и тут же карандашом кто-то дописал: «А Томаля сегодня плювал на стену». Моравецкий машинально достал из кармана авторучку и в слове «плювал» исправил «ю» на «е».

В раздевалке он увидел, что пришел слишком рано: его часы спешили на целых полчаса. Однако на вешалке уже висело несколько пальто, среди них — кожаная куртка Агнешки Небожанки с торчавшим из кармана клетчатым шарфом и черное пальто Яроша. «Что у них, совещание актива?» — подумал Моравецкий. Тут же ему бросился в глаза серый плащ Сивицкого и пальто историка Постылло.

— Здравствуйте, пан Реськевич, — поздоровался он со сторожем, который подошел, ковыляя на кривых ногах.

Реськевич посмотрел на него внимательно, с тайным сочувствием, и осведомился о здоровье жены.

— Она уже в больнице, — ответил Моравецкий. — Сегодня я ее отвез.

Реськевич покачал головой.

— Вы бы себя-то поберегли, пан профессор. Не треплите своих нервов. Жена выздоровеет, а вы измотаетесь.

— Лишь бы выздоровела, пан Реськевич, тогда все будет хорошо, — отозвался Моравецкий. — А что тут у вас слышно?

Реськевич вздохнул и рассказал, что сегодня после уроков какие-то проказники опять заперли его в уборной.

— Четвертый раз за этот месяц, пан профессор! Покоя не дают человеку. И что я им плохого сделал?