Голоса из окон. Ожившие истории петербургских домов - Екатерина Кубрякова

дачу по-соседству. Юрий уже потерял способность ходить, и за ним ухаживала Лидочка. Летом 1940-го, за три года до смерти Тынянова, Чуковский смотрел на него, скучающего с газетой в соломенном кресле. Сын Корнея Ивановича Николай написал тогда эти строки:Высокое небо прозрачно. Я болен. Гулять не хожу. Я перед верандою дачной В соломенном кресле сижу. … А вот, наконец, и газета! Ну что же, спасибо. Прочту. Министры сбегают, бросая Народы на гибель и ад, И шляются, все истребляя, Огромные орды солдат. В волнах, посреди океанов, Беспомощно тонут суда, Под грохотом аэропланов Горят и горят города… Хвастливые, лживые речи Святош, полицейских, владык. А солнце все греет мне плечи, И я головою поник. И вот уж уводит дремота Меня за собой в полутьму, Где вижу знакомое что-то, Родное, но что — не пойму. А, детство! Высокие ели И милой сестры голосок, И желтые наши качели, И желтый горячий песок… [110]

Литература

Архитекторы-строители Санкт-Петербурга середины XIX — начала XX века / под общ. ред. Б. М. Кирикова. — СПб.: Пилигрим, 1996.

Белинков А. В. Юрий Тынянов. — М.: Советский писатель, 1965.

Воспоминания о Ю. Тынянове: портреты и встречи / сост. Вениамин Александрович Каверин. — М.: Советский писатель, 1983.

Каверин В. А. Освещенные окна. — Современник, 1973.

Тынянов Ю. Н. Писатель и ученый. Воспоминания. Размышления. Встречи. — М.: Молодая гвардия, 1966.

Чуковский К. И. Дневник. 1929–1969. — Т. 2. — М., 2003.

Чуковский Н. К. Литературные воспоминания. — М., 1989.

Особняк княгини В. В. Долгоруковой

(1844 г., архитектор Низовцев А. И.) Литейный пр., 14 / Фурштатская ул., 1

Мы занимали в то время особняк на углу Фурштадтской [111] и Литейного… Из окон моей комнаты виднелся проспект в сторону моста.

Утром 27 февраля (1917 г.) я был разбужен бурными криками с улицы. Но хотелось спать, и я не поднялся с кровати, радуясь, что из-за событий не надо торопиться в лицей. С возбужденными лицами, даже не постучавшись, в комнату вбежали горничная, повар и еще кто-то из прислуги. Разом прильнули к окнам. Шум все усиливался.

— Что случилось?

— Вставайте, вставайте, Лев Дмитриевич, — сказала старая горничная. — Уж вы нас извините, что так ворвались к вам. Сами поймете…

Мне уступили место у окна. То, что творилось на улице, было еще более необычно, чем накануне.

По Литейному шли войска. А на тротуаре стояли люди всякого звания и что-то кричали, женщины махали платками. В первую секунду меня больше всего поразили белые платки над толпой.

— Сдаются, что ли, войскам? — проговорил я в недоумении.

Старая горничная как-то странно посмотрела на меня. Остальные даже не оглянулись.

В следующее мгновение я уже заметил, что солдаты идут нестройно, сами что-то кричат и машут толпе.

<…>

— Пока войска верны правительству, нет опасности, — говорил отец.

«Неужели конец?» — пронеслось в голове.

Я долго оставался у окна. Вот, пожалуй, что произвело на меня самое сильное впечатление.

На Литейном, у Сергиевской (ныне улица Чайковского), была воздвигнута баррикада, за которой укрепились восставшие. Ближе к Невскому стояли части, еще верные правительству. Оттуда затрещали пулеметы. Проспект мигом опустел. Несколько солдат укрылось в подворотню, как раз напротив Фурштадтской; лежа или на коленях они открыли стрельбу по правительственным войскам. Так продолжалось несколько минут. Вдруг один из солдат поднялся во весь рост и, отстранив товарища, схватившего его за рукав, вышел из подворотни.

Я смотрел, не понимая.

«Зачем он это делает? Пьяный?»

Но он не был пьян. Твердым и мерным шагом перешел через тротуар, и вот уже сапоги его вдавливаются в снег на самом проспекте. Он все ближе ко мне, а все яснее вижу его лицо — молодое и энергичное, с прядью волос, выбившихся из-под папахи.

«Куда он? Зачем переходит улицу под огнем?»

Но он не собирался переходить.

Остановился как раз посередине, между трамвайными рельсами. Повернулся лицом к Невскому. Поднял винтовку. Прицелился не спеша. Выстрелил.

<…>

Выстрел! Дымок. Он все стоит. Снова выстрел! Снова дымок. Но он не уходит. <…> Опять плечо уперлось в винтовку, и палец готов спустить курок. Но выстрела нет. И не будет! Солдат роняет ружье и как сноп валится в снег.

Не вышло до конца! Но как красиво, как дерзко все это было! А зачем? Не знаю. Но, вероятно, дышала в этом юноше великая ненависть к тому, во что он стрелял, и великая уверенность в своей правоте,