Голоса из окон. Ожившие истории петербургских домов - Екатерина Кубрякова

«Тынянову звонить 1 раз

Ямпольскому — 2 раза

NN — 3 раза

NNN-4 pазa»

Юрий Тынянов

Он живет в коммунальной квартире! Ход к нему через кухню. Лицо изможденное. Мы расцеловались. Оказалось, что положение у него очень тяжелое. Елена Александровна больна — поврежден спинной хребет и повреждена двенадцатиперстная кишка. Бедная женщина лежит без движения уже неск. месяцев. Тынянов при ней сиделкой. На днях понадобился матрац — какой-то особенный гладкий. Т. купил два матраца и кровать. Все это оказалось дрянью, которую пришлось выкинуть. «А как трудно приглашать профессоров! Все так загружены». Доктора, аптеки, консилиумы, рецепты — все это давит Ю. Н., не дает ему писать. «А тут еще Ямпольские — пошлые торжествующие мещане!» И за стеною по ночам кричит ребенок, не дает спать! Ю. Н. хлопочет, чтоб ему позволили уехать в Париж и дали бы денег, — в Париже есть клиника, где лечат какой-то особенной сывороткой — такую болезнь, которою болен Ю. Н. «У меня то нога отымается, то вдруг начинаю слепнуть» [102].

Так вспоминал Корней Чуковский свое впечатление от визита в этот дом, в квартиру № 18, к писателю Юрию Тынянову в 1935 году. Сорокаоднолетний литератор и его сорокатрехлетняя жена, ныне инвалиды, въехали сюда шестнадцать лет назад. Тогда, в 1919 году, жизнь молодой семьи, получившей здесь роскошную светлую квартиру, была полна радостей и надежд. Вместе с четырехлетней дочкой Инночкой и семнадцатилетним студентом и начинающим писателем Вениамином Зильбером (Кавериным), братом Елены, Тыняновы заселились в шестикомнатную квартиру бывшего статского советника Варца, выдворенного из страны большевиками:

«Из квартиры не уехали, а бежали. Розовый пеньюар валялся в уборной на полу. Заслоняя двуспальную кровать, драконы извивались в спальне на японской шелковой ширме. В кабинете на письменном столе стоял прибор в русском стиле — чернильница изображала голову бородатого богатыря в шишаке, нож для бумаги был стилизован под старинный меч. Шишак отваливался, в голову наливались чернила.

Мы с размаху вломились в чью-то внезапно брошенную жизнь. Вообразить ее было нетрудно — уклад вещественно отпечатался в мебели, в затейливом, дорогом убранстве, в пошлой изысканности обоев. <…>

Мы переезжали весело, еще не веря своему счастью и боясь, что оно ускользнет — управдом мог и передумать. <…> Мы разгуливали по просторным, светлым комнатам и пели. У Юрия был прекрасный, мягкий баритон и не было слуха. Лена поминутно поправляла его и смеялась.

…Впервые в жизни у меня была своя комната. Своя комната!» [103].

Дом был оставлен бывшими хозяевами в спешке, они не смогли вывезти не только мебель, но и личные вещи. Любопытный Вениамин находил то тут, то там какие-то дневники, любовные письма, фотографии, засушенные цветы. Немец Барц был «холодным и сентиментальным» чиновником министерства финансов, «притворявшимся истинно русским». Больше всего юного писателя занимали бумаги Вареньки, приходившейся сестрой жене Барца. Она преподавала в женской гимназии, а затем уехала в Швейцарию работать на дело революции.

«Я нашел ее фотографию — низко заколотые волосы, причесанные на прямой пробор, почти прямая линия лба и носа, плавный поворот головы, широкий разрез умных и нежных глаз…

Где она теперь? Жива ли? <…> Ей писали и после отъезда. Ей писали портнихи, сельские старосты, художники. Она была нужна всем. Этот архив был свидетельством брошенной, несовершившейся жизни» [104].

Вскоре Вениамину удалось соотнести свои предположения о выдворенной из квартиры семье с реальностью — управдом разрешил Барцу вернуться на Греческий проспект и забрать личные вещи.

Новые жильцы встретили «вежливого, лысеющего, улыбающегося, осторожного» немца, который, оглядывая их как «банду оборванцев, ворвавшихся в его обжитой уютный дом», сообщил, что никаких претензий не имеет, и лишь просит разрешения вывезти несколько семейных реликвий в Ригу, где теперь будет жить. Плавной, танцующей походкой Барц передвигался по квартире, обращая внимание то на старинную музыкальную шкатулку, подаренную его жене еще в детстве, то на украшенный цветами подсвечник, который когда-то он выбирал в подарок своей теще на семидесятипятилетие. Про героиню-революционерку Вареньку он лишь сказал, что, кажется, ее расстреляли. С грустью Вениамин узнал, что и ее жених, тоже революционер, погиб — утонул в Ледовитом океане.

Шестикомнатная квартира в 1920 году была не только роскошью, но и большим неудобством. Электричества не было, а отопить такие хоромы было невозможно, поэтому было решено оставить себе только четыре комнаты, выходящие окнами на 5-ю Советскую улицу. Только кабинет Юрия, самое большое и светлое помещение, был угловой, с окнами на Греческий проспект.

Уже в ноябре температура в квартире редко поднималась выше десяти градусов, лишь у кроватки Инночки поддерживали пятнадцать. Освещали квартиру коптилки. За неимением гардероба пальто вешали на неработающий выключатель. Оладьи по обыкновению готовили из дуранды, а за первую книгу Юрия Тынянова «Достоевский и Гоголь» вместо гонорара прислали воз дров.

Тем не менее, новая жизнь манила — в России впервые строился социализм, и была уверенность, что правда на стороне тех, кто всецело поддерживает новый строй. Двадцатипятилетнему Юрию Тынянову в своем новом доме на Греческом проспекте хотелось петь и танцевать, работать и приглашать друзей. Один из них, Виктор Шкловский, поселившийся в бывшем особняке Елисеевых, как-то принес украшенный золотом французский сервиз из какого-то дворца и подарил его новоиспеченной хозяйке Елене — денег, еды, дров ни у кого не было, в отличие от бесхозных сокровищ покинувших страну аристократов.

Вскоре квартира обзавелась новым жильцом — к Тынянову приехала его младшая восемнадцатилетняя сестра Лидочка, одногодка Вениамина Зильбера (через два года он возьмет псевдоним Каверин, а через три они с Лидой поженятся). Квартира понемногу начинала напоминать коммунальную — Вениамин запирался в своей узкой комнате, где под коптилкой читал Достоевского, арабскую хрестоматию (он поступил на факультет востоковедения) и страдал от отсутствия любви. За стенкой в столовой отдыхала молчаливая спокойная Лидочка, весь день помогавшая