Ночь в номере 103 - Алиса Аве
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Есть среди горя крохотный свет,
Дом на склоне горы,
Сколько бы долгих ни минуло лет,
Жди свою душу, жди.
Рюу шел к воротам. Там переминалась в нетерпении Хакусана-сан. Алая, целиком покрытая кровавой пеленой.
«Не стоит меня жалеть, моя Кумико. Я не жалею тебя. Жалость – признак стыда и страха. Я ничего не боюсь. Единственное, на что смею надеяться, – сострадание. Разделяя твою боль, я становлюсь ближе к тебе».
Рюу слышал музыку Кумико и отвечал. Кумико пыталась сострадать Хакусане-сан, сострадать Нобуо-сан и Мичи, Асу-сан и Сэдэо-сан, духам, томящимся в рёкане, самураю и его Госпоже, которые появятся, когда смолкнет бива.
Может, пройдет сто долгих зим,
Прежде чем ранней весной
Дверь ты откроешь свою перед ним:
«Здравствуй, хозяин мой!»
Бати оставлял на струнах следы. Звук обретал форму, лепестки хризантемы срывались с бивы и терялись на ковре снега, застелившем пол комнатки. Снег просил Кумико никогда не прерывать песни.
На вершине сосны каркал ворон. Эти квакающие звуки очаровывали Хакусану больше, чем первый зов кукушки в апреле. Умная птица видела сразу два мира: явный и тайный – и жила в обоих. Как Хакусана: одной ногой в настоящем, другой – в прошлом. Тесно ко второй ноге жалась граница мира мертвых, и в чернильной ночи под сводом ворот граница сжималась под пяткой.
Ворон кричал трижды, замолкал и снова отправлял к небу, улегшемуся на неровное ложе гор, троекратный призыв. Надсадное карканье свидетельствовало о вмешательстве неведомых сил в человеческие дела. Птица несла послание Хакусане: жди-пожди, скоро свершится воля богов. Несла она вести и Госпоже: наступила ночь, люди загасили фонари, оставили один, большой и красный, чтобы ты нашла дорогу к успокоению.
– Сегодня ты зовешь еще и осень, – сказала Хакусана ворону. – Оттого твой крик напоминает мой кашель.
В подтверждение догадки легкие Хакусаны заполнил щекочущий холод, грудь содрогнулась – женщина закаркала, подражая птице, вытерла кровь с губ.
– Боль возвращается, Госпожа возвращается, не меняется ничего. И ты, ворон, быть может, один и тот же. Разделил со мной не просто августовскую ночь, – вечность. Слышала, в городах истребляют твоих братьев. Мол, вы портите жизнь. Напоминаете о прошлом, о родстве человека с природой. Человек не склонен вспоминать давно забытых родственников. Я бы могла приютить вас всех. От вас куда больше прока, чем от моих работников. А вы примете старую женщину? Нам будет о чем поговорить, несчастливая птица.
Спазмы мешали разговаривать. Ворон выслушал сбивчивую речь Хакусаны и закаркал в ответ: три-пауза-три – я понимаю твою боль, несчастливая женщина.
– О, нет же, я вполне довольна. Сегодня, возможно, стану еще и свободна. Вырастут ли у меня крылья? Каково смотреть на мир с вершины сосны?
– Оками-сан, ты уже на месте. Не удивлен.
Старший внук ходил бесшумно.
«Ишь, – хмыкнула Хакусана. – Распустил белые волосы, встал рядом с бледной тенью. Все так же юн и удручен. С годами сильнее походит на призрака, растерял веселые нотки в голосе, если и не каркает как ворон, то скрежещет как уставший от жизни старик. Единственное, что осталось от прежнего Рюу, – жар».
Хакусана подошла ближе к внуку. Его тепло изгоняло кашель, но, она твердо выучила урок, могло сжечь. С приходом внука воздух сгустился, ворон с шумом слетел с ветки. Он исполнил предназначение.
– Ждать не долго, – пообещала Хакусана внуку. Половина фразы застряла в надорванном горле.
– Нездоровится, бабушка? – озаботился Рюу.
Хакусана почти поверила в его искренность.
– Ты идиот, – проскрипела она сквозь зубы.
– У меня отличный учитель, – не остался в долгу внук.
Он запрокинул голову, изучал стремительно темнеющее небо. Луна закрылась тучами, чтобы никто не мог наблюдать таинство обретения силы. Сколько магии скрывала ночная царица! Окружала себя тьмой в час рождения, в новолуние. Проступала луком молодого воина, натянутым для первой битвы. Набирала вес, как женщина на сносях. Повисала круглобокая, зрелая и изливала свет. После будто вспоминала: что отдаешь, невозможно вернуть, – и таяла, отрезая от себя кусок за куском. Исчезала. Чтобы являться вновь и утверждать торжество жизни над смертью. Смотри на меня, человек, и помни: смерти нет, как нет тьмы. Я всегда есть в небе! Ты всегда есть в мире!
«И Рюу будто бы светится, хранит лунный свет в теле?»
Как бы Хакусана ни утверждала связь с Госпожой, та никогда не оказывала ей столько внимания, сколько выпало Рюу.
«Ты стал монетой в нашей сделке, внук мой. Оттого и ненавидишь себя больше, чем старую бабку. Ты все понимаешь, не дурак. И дал ей куда больше, чем когда-либо могла предложить я. Потому-то грудь старой Хакусаны все злее рвет кашель. Госпожа идет сюда разорвать прежний договор и скрепить новый. Но и тебе больно. Вон как поводишь плечами!»
– Жжет, внучек? – Хакусана тронула Рюу за спину.
Он вздрогнул, но не скинул бабушкиной руки.
– Оно того стоило? – спросил он, не сводя глаз с небосвода.
Когда-то Хакусана души не чаяла в старшем внуке, умном, участливом, смелом. Когда-то он обожал властную бабку.
– Стоило опоить и тебя вместе с твоей драгоценной Кумико. Неблагодарный! – Она отдернула ладонь: дракон под кимоно отозвался, зашевелился, обжег руку. – Ты бы уже давно умер. И мир забыл бы даже отзвук твоего имени, старший внук.
– Таков порядок вещей.
– У тебя нет детей. – Хакусана приложила горячую ладонь к груди. – Тебе не понять.
– У меня нет детей из-за тебя, оками-сан. Ты выбрала плохое оправдание. Ты поступила так ради власти. Забыв, что власть отнимает у человека душу куда быстрее смерти. Этот яд опаснее туманов Госпожи.
Они оба почуяли изменение в воздухе. Седая мгла отделила разомлевшее ночное небо от леса, стерла очертания деревьев, заволокла дорогу из чащи. Рюу часто задышал. Хакусана сделала глубокий вздох. Туман принес привкус застоявшегося чая и сладких данго[56]. Кашель заворочался, раскрываясь навстречу сладости.
– Ты чувствуешь? – спросила Хакусана. – Пахнет митариси[57]! В детстве мне один раз довелось попробовать чудное лакомство!
– Я живу с этим запахом, – оборвал ее радость Рюу. – Она отметила меня, оками-сан. Это благоухание тления.
Из тумана соткались одеяния, выпорхнули сиреневые рукава, упал на землю сумеречный шлейф, взлетела вуаль, открывая взору лицо Кумико.
Хакусана выразила покорность в догэдза – земном поклоне. Рюу стоял ровно, как самурай за спиной Госпожи.
– Рада тебе, мой Рюу! – Госпожа склонила перед Рюу украшенную цветами голову, словно это он был господином и властителем судеб. Веточка глицинии – свадебное украшение Кумико – оцарапала щеку Рюу, когда Госпожа прижалась к его губам поцелуем.
Хакусана задохнулась кашлем.
– Ты готов? – Госпожа взяла Рюу под локоть. Она больше не опускала вуаль, сияла в ночи, ослепляя выглянувшую из облаков луну и огни фонарей в онсэнах.
– А ты? – Рюу не переступил порог женских купален.
Госпожа торопилась объявить его своей собственностью.
– Ты как ребенок, – пожурила Госпожа. – Как еще ногой не топнул?
Она подошла к купели. Развязала пояс. Сняла верхнее кимоно цвета ранних сумерек. В семь слоев обернулась Госпожа, ткани спадали на землю, как распустившиеся цветы, потревоженные нетерпеливой рукой. Морская лазурь, семена горчицы, зелень растений вокруг лесного ручья, зимние азалии, цветок лука-резанца и ивы у пруда. Она облачилась в краски природы, чтобы изгнать напоминание об отсутствии цвета, в котором прозябала. Обнаженной вошла в воды, поманила Рюу. Пар взметнулся, завертелся, повторяя силуэт женской фигуры, обернулся крыльями, лег на воду легкой завесой. Туман заполнил двор рёкана.
– Мы договаривались об одной ночи. – Рюу пересилил призыв.
– Я не привыкла просить. Не привыкла к отказам.
Она повторила манящий жест. Волосы цветком распустились по водной глади, Госпожа погрузилась в источник. Рюу подошел ближе.
– Иди ко мне, – потребовали воды.
Рюу занес ногу,
