Несостоявшаяся ось: Берлин-Москва-Токио - Василий Молодяков

Есть все основания предполагать, что неуспех этой миссии стал главным катализатором антибританских настроений будущего рейхсминистра, его антипатии к Сити и «лондонским лавочникам», которая аукнется в беседе со Сталиным в ночь с 23 на 24 августа 1939 г., после подписания исторического советско-германского договора. Подводя неутешительные итоги своего пребывания на посту посла при Сент-Джеймсском дворе, Риббентроп 2 января 1938 г. направил Гитлеру пространный доклад, где делал вывод о бесперспективности поисков союза с Великобританией и о необходимости иной коалиции. Приведем наиболее важные фрагменты этого документа, по существу представлявшего собой программу нового курса внешней политики для Германии.

«По мере осознания того, что Германия не желает связывать себя сохранением status quo в Центральной Европе <Mitteleuropa, одно из центральных понятий геополитики школы Хаусхофера. – В.М.> и рано или поздно возможно военное столкновение в Европе, надежда на понимание со стороны дружественных ей английских политиков (если только они в настоящее время не играют всего лишь предназначенную им роль) постепенно исчезает. Тем самым поставлен судьбоносный вопрос: не окажутся ли Англия и Германия в конечном счете поневоле в разных лагерях и не придется ли им однажды снова выступить друг против друга?».[183]

Не будем забывать, что доклад направлялся Гитлеру, который до конца не избавился от англофильских настроений даже во время войны с Великобританией. Одаренный «пассионарный» австрийский аутодидакт начала века, не получивший никакого фундаментального образования, Гитлер в политике руководствовался симпатиями и антипатиями своей юности, более иррациональными, чем рациональными, далеко не всегда основанными на жесткой идеологической системе (если не считать таковой очень общие расистские и пангерманские настроения) или геополитическом расчете. Именно тогда, в юности, он начал мечтать – и мечтал всю жизнь – о союзе или хотя бы партнерстве с Англией, о лишении Франции лидерства в Европе и о завоевании «жизненного пространства» на славянском Востоке. По сути «мир» для Гитлера ограничивался все той же Mitteleuropa, а то, что лежало за ее пределами, его не очень-то и волновало. Как бывший подданный Габсбургов, он находился под влиянием «комплекса фольксдойче»: отсюда его упорное стремление воссоединить Австрию с Германией и столь же упорная антипатия к чехам и полякам. Поколебать эти убеждения не смогли никакие силы или события.

Риббентроп боготворил фюрера, хотя порой и не соглашался с ним. Перечить ему в открытую он не решался, а потому прибегал к завуалированному изложению своих заветных мыслей: «Что касается Англии, то наша политика, как я считаю, должна и далее быть направлена на компромисс при полном соблюдении интересов наших друзей <Италии и Японии. – В.М.>. Нам следует и впредь укреплять у Англии понимание того, что компромисс и взаимопонимание между Германией и ею в конечном счете все же возможны… Если Англия с ее союзами окажется сильнее, чем Германия и ее друзья, она, по моему разумению, рано или поздно удар нанесет. Если, напротив, Германии удастся осуществить свою политику союзов так, что германская группировка будет сильнее или равноценна английской, Англия, возможно, все же попыталась бы еще достигнуть компромисса. Однако при застывших фронтах внезапный компромисс между ними при наличии весьма разноречивых интересов кажется мне немыслимым».

Незадолго до казни, когда реализовался наихудший из возможных для Германии вариантов, Риббентроп продолжал утверждать: «Я по-прежнему непоколебимо верю: Адольф Гитлер при всех условиях соблюдал бы заключенный с Англией союз. Только растущая антигерманская позиция Лондона и вечное английское стремление играть роль гувернера, как это называл Гитлер, толкнули его на путь, по которому он, по моему мнению, совсем идти не хотел, но по котрому ему потом все же пришлось пойти, как он считал, в интересах своего народа».[184] Можно оспаривать эту оценку, но не следует забывать ни о мирных предложениях Гитлера, которые он неоднократно делал Чемберлену после объявления войны в Европе, ни о том несомненном факте, что он не только не реализовал операцию «Морской лев» (высадка сухопутных войск в Англии), но никогда всерьез и не собирался ее реализовывать, используя ее угрозу для психологического прессинга. Лондонское руководство, прежде всего лично Черчилль, прекрасно знало об этом, что убедительно доказал на основе германских и британских архивных документов в своем капитальном труде «Война Черчилля» Д. Ирвинг.

События последующих двух лет показали, что Риббентроп был прав: Англия выступила, чувствуя за спиной мощь Соединенных Штатов и наличие незатухающего пожара «Китайского инцидента», который ограничивал возможности и масштабы участия Японии в любом глобальном конфликте, не говоря уже о локальной европейской войне [Впрочем, лорд Ротермир, к статьям которого мы уже обращались и еще вернемся, в начале 1939 г. «утверждал с полной уверенностью, что Япония успешно закончит войну <в Китае. – В.М.> до конца текущего года».[185]]. Он ошибся позже, в конце августа 1939 г., думая, что советско-германский пакт о ненападении удержит Лондон и Париж от вступления в войну. Без участия США атлантистский блок, даже с учетом сил и возможностей всей Британской империи и Китая, не смог бы нанести поражение единому фронту евразийских держав. Но этот единый фронт, на который надеялся Риббентроп, в полной мере так никогда и не состоялся, а участие Соединенных Штатов в будущем глобальном столкновении было предрешено, даже если до поры до времени они официально оставались нейтральными.

В итоге Риббентроп предлагал следующее: «Упорное создание в условиях полной секретности, без какой-либо огласки, союзнической группировки держав против Англии, т.е. практически укрепление нашей дружбы с Италией и Японией… У Англии, как и у Франции, не должно существовать никакого сомнения насчет того, что Италия и Япония твердо стоят на нашей стороне и в надлежащем случае совместные силы данной группировки будут незамедлительно введены в бой. Италия и Япония столь же серьезно заинтересованы в сильной Германии, как и мы – в сильной Италии и сильной Японии… Далее, привлечение на нашу сторону всех тех государств, интересы которых прямо или косвенно согласуются с нашими». Так (пожалуй, впервые – в официальном документе) оформилась концепция Риббентропа, открывавшая путь не только к «треугольнику» Берлин-Рим-Токио, но и к более широкой евразийской комбинации держав, объединенных как минимум противостоянием атлантистскому блоку. Лидером этого блока он в тот момент считал Лондон, похоже, переоценивая изоляционистские и пацифистские настроения по ту сторону Атлантики.

По долгу службы пытался привлечь Великобританию к участию в Антикоминтерновском пакте и японский посол Ёсида, будущий послевоенный премьер. Атлантист, нисколько не сочувствовавший ни пакту, ни японско-германскому сближению, он занимался этим вяло и неохотно, несмотря на уговоры специально приезжавшего в Лондон Осима. Кроме того, Ёсида не пользовался в Великобритании никаким влиянием или авторитетом, в отличие от своего предшественника Мацудайра или преемника Сигэмицу. Гитлер до лета 1939 г. не уставал повторять подобные предложения Польше: они выглядели вполне естественными, потому что Польша также подверглась осуждению на Седьмом конгрессе Коминтерна как «агрессивная» и «фашистская» держава. Риббентроп даже рассматривал вариант привлечения Чан Кайши к будущему соглашению и в ноябре 1935 г. интересовался у Осима возможной реакцией Токио, но отклика не встретил. Для полноты картины упомяну столь же неудачную инициативу Японии в отношении Голландии, но она была вызвана не идеологическими мотивами, а стремлением поглубже проникнуть в богатую стратегическим сырьем Голландскую Индию (современная Индонезия).

С лета 1937 г. все внимание японских политиков и военных было обращено к Китаю. 4 июня сорокашестилетний принц Коноэ Фумимаро сформировал свой первый кабинет, пост министра иностранных дел в котором занял Хирота. Премьер постарался заручиться поддержкой всех, кого возможно, поэтому новое правительство было хорошо принято как политическими кругами, так и публикой. Общество ожидало не столько изменения внутриполитического или внешнеполитического курса, сколько обновления политической среды, появления новых людей в руководстве страны, а декларации о международной и социальной «справедливости» вызывали к нему симпатии. Первый месяц пребывания Коноэ у власти ничем значительным не ознаменовался, но… «великие события могут начинаться с мелочей, и нынешний вооруженный конфликт между Китаем и Японией – не исключение».[186]

Случайная ночная перестрелка у моста Лугоуцяо (мост Марко Поло) 7 июля стала началом войны, масштабы которой в тот момент едва ли кто-то мог предвидеть. Не стремясь «обелять» японскую политику на континенте, отмечу, что главной ее целью все-таки была эксплуатация природных богатств Маньчжурии и создание там мощной индустриальной и аграрной базы, для чего требовалась военная и политическая стабильность. В то же время Гоминьдан, коммунисты и различные группы националистов, далекие от стремления к миру, только обостряли ситуацию попытками создания «единого антияпонского фронта», что неизбежно вело к полномасштабной войне. «Однако постепенно сложилось впечатление, что Китай был более искренен в стремлении к миру, чем Япония. Истинные – и весьма неясные – причины войны забылись, а их место занял миф о том, что ответственность за начало боевых действий лежит исключительно на Японии».[187]