Круглый год с литературой. Квартал второй - Геннадий Красухин

Позже, когда Друнина не была уже в редколлегии, она приходила в газету с мужем – киносценаристом Алексеем Каплером. Вместе они смотрелись очень изящно.

Они познакомились, когда замужняя Юлия Владимировна поступила на Сценарные курсы при союзе кинематографистов СССР. Поступила на курсы Друнина в 1956-м, а развелась с первым мужем – поэтом Николаем Старшиновым в 1960-м. И вышла за Каплера.

Вообще до этого она писала почти исключительно о войне, на которой она побывала, которая её обожгла, о которой она пронзительно сказала:

Я только раз видала рукопашный,Раз наяву. И тысячу – во сне.Кто говорит, что на войне не страшно,Тот ничего не знает о войне.

Но после своего замужества она писала о любви, больше всего писала о любви:

Опять лежишь в ночи, глаза открыв,И старый спор сама с собой ведёшь.Ты говоришь:– Не так уж он красив! —А сердце отвечает:– Ну и что ж!Всё не идёт к тебе проклятый сон,Всё думаешь, где истина, где ложь…Ты говоришь:– Не так уж он умён! —А сердце отвечает:– Ну и что ж!Тогда в тебе рождается испуг,Всё падает, всё рушится вокруг.И говоришь ты сердцу:– Пропадёшь! —А сердце отвечает:– Ну и что ж!

Каплер был на двадцать лет старше Друниной. Его смерть 11 сентября 1979 года стала для Юлии Владимировны настоящей трагедией. Она жила, не ощущая жизни.

Но перестройка встряхнула и её. Она поверила в грядущие позитивные изменения. Согласилась стать народным депутатом СССР. Старалась на этом посту принести пользу людям. Когда же увидела воров, покупающих себе депутатские мандаты, бандитов, становящихся нуворишами, она сдала мандат депутата.

В одном из писем перед смертью она писала: «…Почему ухожу? По-моему, оставаться в этом ужасном, передравшемся, созданном для дельцов с железными локтями мире, такому несовершенному существу, как я, можно, только имея крепкий личный тыл…»

Но тыла уже давно не было.

Она написала:

Ухожу нет сил. Лишь издали(Всё ж крещёная!) помолюсьЗа таких вот, как вы, – за избранныхУдержать над обрывом Русь.Но боюсь, что и вы бессильны.Потому выбираю смерть.Как летит под откос Россия,Не могу, не хочу смотреть.

И покончила с собой 21 ноября 1991 года

11 МАЯ

Ну, что тут можно сказать: гениальный писатель! Какой текст ни написал бы Венедикт Васильевич Ерофеев, он оказывался шедевром русской прозы. Даже поэзии. Потому что «Москва-Петушки» названа поэмой не зря. Да и стихи, придуманные Ерофеевым как пародию на некрасовскую поэму «Кому на Руси жить хорошо», которые произносит герой его пьесы «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора», тоже прекрасны.

Веничка (как все зовут Ерофеева по имени героя его поэмы, на которое писатель откликался), написал немного, потому что прожил немного. Он скончался 11 мая 1990-го (родился 24 октября 1938-го). Дожив, слава Богу, и до публикаций у себя на родине и даже до выступлений по телевидению.

Цитирую концовку «Моей маленькой Ленинианы», составленной из ленинских цитат:

«О Прокоповиче и Кусковой:

«Газетам дадим директиву завтра же начать на сотню ладов и изо всех сил их высмеивать и травить не реже одного раза в неделю в течение 2-х месяцев».

Наркому почт и телеграфа:

«Обращаю Ваше серьёзное внимание на безобразие с моим телефоном из деревни Горки.

Посылаемые вами лица мудрят, ставят ни к чему какие-то особенные приборы. Либо они совсем дураки, либо очень умные саботажники».

Бедняга профессор Тихвинский, управляющий петроградскими лабораториями Главного нефтяного комитета. Одной фразы Ильича было достаточно: «Тихвинский не случайно арестован: химия и контрреволюция не исключают друг друга» (сентябрь 1921). Расстрелян в 1921 году.

В Главное управление угольной промышленности:

«Имеются некоторые сомнения в целесообразности применения врубовых машин. Тот производственный эффект, который ожидает от применения врубовых машин тов. Пятаков, явно преувеличен. Киркой лучше и дешевле» (август 1921).

В комиссию Киселева:

«Я решительно против всякой траты картофеля на спирт. Спирт можно и должно делать из торфа. Надо это производство спирта из торфа развить» (11 сентября 1921 года).

Это напоминает нам деловую записку от 26 августа 1919:

«Сообщите в Научно-пищевой институт, что через три месяца они должны предоставить точные и полные данные о практических успехах выработки сахара из опилок».

Ну, это ладно. Воображаю, как вытягивалась морда у наркома просвещения Анатолия Луначарского, когда он получал от вождя такие депеши:

«Все театры советую положить в гроб» (26 августа 1921).

Или телеграммы:

«Какие вопросы Вы признаёте важнейшими, а какие – ударными! Прошу краткого ответа» (8 апреля 1921).

Для Политбюро ЦК РКП(б):

«Узнал от Каменева, что СНК единогласно принял совершенно неприличное предложение Луначарского о сохранении Большой Оперы и Балета» (12 января 1922).

Раздражение ещё вызывают поэт Маяковский и Народный комиссариат юстиции.

Тов. Богданову:

«Мы ещё не умеем гласно судить за поганую волокиту, за это весь Наркомюст сугубо надо вешать на вонючих верёвках. И я ещё не потерял надежды, что всех нас когда-нибудь за это поделом повесят» (23 декабря 1921).

Тов. Сокольникову:

«Не спит ли у нас НКЮст? Тут нужен ряд образцовых процессов с применением жесточайших кар. НКЮст, кажись, не понимает, что новая экономическая политика требует новых способов, новой жестокости кар. С коммунистическим приветом. Ленин» (11 февраля 1922).

Начинается изгнание профессуры.

Каменеву и Сталину:

«Уволить из МВТУ 20–40 профессоров. Они нас дурачат». (21 февраля 1922).

Ф. Э. Дзержинскому:

«К вопросу о высылке за границу писателей и профессоров. Надо это подготовить тщательнее. Обязать членов Политбюро уделять 2–3 часа в неделю на просмотр ряда изданий и книг. Собрать систематические сведения о политическом стаже, работе и литературной деятельности профессоров и писателей. Поручите всё это толковому, образованному и аккуратному человеку в ГПУ.

Не все сотрудники «Новой России» – кандидаты на высылку за границу. Другое дело питерский журнал «Экономист». Это, по-моему, явный центр белогвардейцев. В № 3 напечатан на обложке список сотрудников. Всё это явные контрреволюционеры, пособники Антанты, организация её шпионов, слуг, растлителей учащейся молодёжи. Надо поставить дело так, чтобы этих вредителей изловить и излавливать постоянно и систематически высылать за границу.

Прошу показать это секретно, не разглашая, членам Политбюро с возвратом. Вам и мне». (19 мая 1922).

А тов. Кржижановский, которому было поручено 10–50 человек обучить электричеству, надорвался и тоже захотел в Европу.

Тов. Сталину:

«Прошу немедленно поручить НКИнделу запросить визу для въезда в Германию Глеба Максимилиановича Кржижановского и его жены Зинаиды Павловны Кржижановской.

Речь идет о лечении грыжи.

С коммунистическим приветом. Ленин» (25 апреля 1922).

А тов. Иоффе обязан лечить в Европе свой невротический недуг, который заключается вот в чём.

Тов. Иоффе:

«Во-первых, Вы ошибаетесь, повторяя (неоднократно), что ЦК – это я. Такое можно писать только в состоянии большого нервного раздражения и переутомления.

Зачем же так нервничать, что писать совершенно невозможную, совершенно невозможную фразу, будто ЦК – это я? Это переутомление. Отдохните серьёзно. Обдумайте, не лучше ли за границей. Надо вылечиться вполне». (17 марта 1921).

И тут же следом – Г. М. Кржижановскому:

«Я должен тыкать носом в мою книгу, ибо иного плана серьёзного нет и быть не может». (5 апреля 1921).

А тов. Чичерин вовсе и не просил о лечении, но получилось так: тов. Чичерин представлял нашу державу на Генуэзской конференции с только недавно опубликованным напутствием Ленина:

«Ноту по поводу отсрочки Генуэзской конференции следует составить в самом наглом и издевательском тоне, так, чтобы в Генуе почувствовали пощёчину. Действительное впечатление можно произвести только сверхнаглостью. (…) Нельзя упускать случая» (25 февраля 1922).

В. Молотову:

«Сейчас получил 2 письма от Чичерина. Он ставит вопрос о том, нельзя ли на Генуэзской конференции за приличную компенсацию (продовольственная помощь и пр.) согласиться на маленькие изменения нашей Конституции, именно представительство других партий в Советах. Сделать это в угоду американцам.