Военная тайна - Лев Шенин

— Что, опять эти русские свиньи не хотят прыгать?.. — спокойно спросил он по-немецки. — Это обычная история… Сейчас я вам помогу.

Подойдя к первому из «интеллигентов», офицер ударил его револьвером по голове. От боли и испуга тот вскочил, на минуту выпустив поручни.

В ту же секунду офицер схватил его за шиворот и потащил к двери. Петронеску помогал офицеру.

Наконец они с трудом вытолкнули этого человека. Он полетел вниз. Тогда настала очередь последнего.

— Рус, прыгай! — по-прежнему спокойно сказал офицер, наводя на него дуло револьвера. — Прыгай, или капут…

— Не-не надо, — промычал тот, лязгая зубами. — Ммо-мочи нет… Пот-том… Нне-не сейчас… Сердце…

— Вот тебе, сволочь, сердце! — завопил Петронеску, ударив его в живот. — Вот тебе мочи нет!..

Офицер, смеясь, тоже прибавил несколько увесистых оплеух.

Но «интеллигент» продолжал судорожно цепляться за поручни. Офицер потерял спокойствие и начал как-то странно завывать. Петронеску вспотел от ярости и физического напряжения.

Наконец, окончательно потеряв терпение, задыхаясь от ярости, Петронеску выхватил револьвер и разрядил всю обойму — девять выстрелов — в полуоткрытый, жарко дышавший рот этого человека. Тот всхлипнул и начал медленно сползать на пол.

— О, вы очень правильно поступили, — произнес офицер, — от него была бы слишком малая польза…

Не отвечая офицеру, Петронеску прыжком бросился к двери и, не останавливаясь, с разбегу прыгнул вниз. Ночной воздух со свистом обжег его лицо. На мгновение перехватило дыхание. Он яростно рванул кольцо парашюта и радостно ощутил, как его сразу, толчком, дернуло кверху. Затем он плавно понесся вниз, к загадочно молчавшей ночной земле.

10. ЛЕСНАЯ НОЧЬ

В июле на том участке фронта, где находился Леонтьев, наступило относительное затишье. Правда, немцы сделали несколько попыток вернуть хотя бы часть потерянных позиций, но все их атаки были отбиты, и наши части прочно закрепились на новых рубежах. Лето в этом году было позднее и только теперь, в начале июля, окончательно вступило в свои права.

Артиллерийское соединение, в котором находился Леонтьев, стояло в глухом, темном лесу, с обширными болотами, поросшими осиной, и лесными озерами с черной, крепко настоеиной водой, пахнущей, как лекарство. Лес тянулся на десятки километров и в непогоду шумел, как океан. Ни недавние бои, ни скопление артиллерии, ни рокот ночных самолетов, проходивших часто над лесом, не могли нарушить его извечный, угрюмый покой. В тихие летние ночи здесь только верхушки сосен сонно перешептывались, да в озере лениво плескалась рыба. Неяркие летние звезды потихоньку заглядывались в черное зеркало спящего озера и потом, как бы в смущении, застенчиво прикрывались пушистыми облаками.

Все спит — лес, озеро, ночное небо, бойцы в палатках, орудия в брезентовых чехлах. В лагере ни огонька: костры запрещены, вспышка спички — черное преступление. Застыли на постах часовые.

Темная ночь стоит над уснувшим лагерем. Только у одной землянки тихий мужской разговор. Полковник Свиридов и Леонтьев беседуют по душам. За это время они привыкли друг к другу, вдвоем им было всегда интересно, всегда находилось, о чем поговорить.

Леонтьеву был симпатичен Свиридов, живой, горячий, умный человек. Он никогда не унывал, знал в лицо каждого бойца, был прост, но строг, доступен, но суров, всегда требовал порядка, дисциплины, чистоты. Лодырей и тупиц не терпел и понимал своих солдат с полуслова. Он был кадровый артиллерист, окончил артиллерийскую академию и когда говорил об артиллерии — у него загорались глаза. Он с гордостью говорил о том, что русская артиллерия всегда славилась, а в советские времена выросла и усилилась необычайно. Свиридов мог часами рассказывать о марках стали, огневом вале, прицельном огне. Он наизусть помнил размеры и наименования орудий всех армий мира. Он признавал мощь «А-2», радовался их поражающим свойствам, но прямо указывал Леонтьеву на необходимость упрощения управления орудиями и увеличения прицельное™ огня.

Леонтьеву были приятны эта прямота, знание дела, толковые советы, которые давал ему Свиридов. Он в свою очередь вызывал симпатии Свиридова своей скромностью, даже некоторой застенчивостью, уважением к чужому мнению, умением внимательно выслушать всякое критическое замечание, совет, предложение. Свиридову нравилось, что конструктор «не задается», советуется с артиллеристами, ведет себя просто и «не лезет в гении».

Так началась их дружба. Постепенно круг их ночных бесед все более расширялся. Много говорили о войне, о народе, показавшем в этой войне поразительные свойства души и характера. Оба с интересом отмечали, что героизм и выносливость, всегда бывшие свойствами русского солдата, теперь, однако, расцвели совсем по-новому, умноженные глубокой сознательностью, укрепленные верой в свое правительство, сознанием своей правоты и всемирно-исторической роли. В этой новой психологии бойцов сказывалось советское воспитание. Свиридов приводил Леонтьеву много примеров новой психологии людей, когда самый, казалось, малокультурный боец «внезапно» обнаруживал очень тонкое и глубокое понимание происходящих событий, международной обстановки, особенностей этой войны и своего долга в широком, буквально историческом значении этого слова.

Но не только в этом сказывались замечательные черты психологии советских людей. Они проявлялись и в их оптимизме, в железном законе товарищества и братства. Русские и украинцы, казахи и грузины, армяне и евреи жили в соединении не просто дружно — это слово никак не подходило — жили, как братья, как одна семья. Да они и были братья, дети одной великой семьи, одной великой и единой Родины.

В свою очередь Леонтьев рассказывал жадно слушавшему Свиридову о том, какие удивительные процессы происходят в так называемом «тылу» страны, где идет работа на фронт.

Леонтьев вел речь о тех же советских людях, новая психология которых раскрылась в их самоотверженном труде в далеких кузницах Урала, в домнах Магнитки, на бесчисленных артиллерийских, авиационных, автомобильных, сталелитейных, станкостроительных, танковых заводах, работающих день и ночь, без выходных дней, иногда в очень тяжелых условиях. Он рассказывал о том, как огромные предприятия, эвакуированные на восток страны, разворачивались на новых местах в удивительно короткие сроки, ломая все веками сложившиеся представления о человеческих и технических возможностях. О том, как в свирепые сибирские морозы строители без отдыха днем и ночью воздвигали новые цеха, которые начинали давать продукцию раньше, чем строители успевали смонтировать над ними крышу. О том, как дети — двенадцатилетние, четырнадцатилетние мальчики и девочки — помогали отцам делать танки и орудия, самолеты и автомобили и только в обеденные часы позволяли себе стыдливо играть в пятнашки, тут же в цехах, потому что дети все-таки оставались детьми… О том, как в деревнях дети, женщины и старики вели ожесточенную борьбу за каждое зернышко, за каждый колос, за каждую картофелину, потому что надо было урожаем этих, не захваченных врагом полей прокормить армию и тыл.

Суровые условия фронта, опасность, нависшая над Родиной, трудности и лишения только подняли боевой дух народа, укрепили его патриотизм, еще сильнее сплотили его. Свиридов рассказал Леонтьеву по секрету, наряду с прочим, историю одного младшего командира, Фунтикова, которого Леонтьев не раз видел, не зная его биографии. Это был молодой, лет двадцати пяти, сухощавый парень с живыми глазами и озорной, лукавой улыбкой, без которой его трудно было себе представить, так органична она была для его лица.

— К вашему сведению, — рассказывал Свиридов, — этот Фунтиков — профессиональный карманник, имеющий не одну судимость. Он побывал в ряде лагерей и с детских лет занимался карманными кражами. За месяц до войны, весною тысяча девятьсот сорок первого года, с ним случилась история, перевернувшая всю его жизнь. Я знаю о ней с его слов, во-первых, и из рассказов нашего уполномоченного контрразведки майора Бахметьева, работавшего до войны народным следователем, во-вторых. Характерно, что Фунтикова и Бахметьева теперь водой не разольешь, до такой степени они привязаны друг к другу.

— В чем секрет такой привязанности? — улыбнулся Леонтьев.

— А вот сейчас я все расскажу. История, как мне кажется, весьма любопытная.

Свиридов осторожно, в кулак, закурил папиросу, несколько раз жадно затянулся и начал свой рассказ:

— Началась эта история в одно ясное майское утро тысяча девятьсот сорок первого года. Следователь Бахметьев, как всегда, рано утром пришел на службу и приступил к работе.

Надо вам сказать, товарищ Леонтьев, что следователи по уголовным делам разделяются на «бытовиков», «хозяйственников» и «сексуалистов», то есть специализируются по расследованию преступлений бытовых, хозяйственных и сексуальных. Разумеется, им приходится расследовать всякие дела, но у каждого следователя обычно имеется «своя струнка», склонность к расследованию определенных видов преступлений, а стало быть, и соответственные навыки и способности.