Об Илье Эренбурге (Книги. Люди. Страны) - Борис Фрезинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А текст романа напечатали в СССР лишь в 1989 году; он давно уже был переведен на многие языки мира; спектакли по нему ставились и ставятся в различных странах. В московском театре «Шалом» в 90-е годы тоже дали приют спектаклю о Лазике[327]. «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца» — последний сатирический роман Ильи Эренбурга, и Карл Радек в одном был прав в своей статье 1934 года — этот роман действительно закончил первый период деятельности Эренбурга-прозаика. Теперь ясно — период наиболее плодотворный.
III. Книги 1930-х
Сюжеты, связанные с прозой Ильи Эренбурга 1930-х годов, предварим его емкими словами о той эпохе: «Усложнение техники шло в ногу с упрощением внутреннего мира человека. Все дальнейшие события были подготовлены: мало-помалу исчезало сопротивление. Приближались темные годы, когда в разных странах попиралось человеческое достоинство, когда культ силы стал естественным, надвигалась эпоха национализма и расизма, пыток и диковинных процессов, упрощенных лозунгов и усовершенствованных концлагерей, портретов диктаторов и эпидемии доносов, роста первоклассного оружия и накопления первобытной дикости. Послевоенные годы как-то незаметно обернулись в предвоенные»[328].
1. «Мой Париж»
В 1922 году Эренбург написал первые очерки цикла «Письма из кафе» с их выразительной и точной картиной жизни тогдашней Германии. Жанр путевых очерков принес Эренбургу успех. Будучи с детства завзятым путешественником, за всю долгую жизнь он объездил значительную часть мира. «Письма из кафе» впоследствии открыли его книгу «Виза времени». Фотографирование Эренбурга в немалой степени связано именно с путевыми очерками; Эренбург увидел перспективность фотокамеры как удобного, даже незаменимого инструмента в работе. В 1934-м он скажет: «В своих путешествиях я не расстаюсь с „лейкой“. Фотографии заменяют мне блокнот, помогают вспомнить события, детали встреч, разговоров. Иногда эти же фотографии являются иллюстрациями в моих книгах»[329].
Сейчас миллионы праздных туристов путешествуют по миру с удобными в обращении, быстро совершенствующимися цифровыми фото- и видеокамерами — это стало бытом. В 1920-е годы турист с пленочным фотоаппаратом выглядел редкостью. Для путешествующего писателя Ильи Эренбурга фотокамера была не развлечением, а скорее полезным увлечением.
Отщелкивал ли Эренбург в 1923 году городские пейзажи, бытовые сценки с незнакомыми людьми, достопримечательности, имеющие couleur local[330], и т. д. — неизвестно. Одно можно сказать точно: человек увлекающийся, фотографией он занимался долго и снимал много, а снимки с удовольствием раздаривал. Если бы не Вторая мировая война, начавшая через 16–17 лет испепелять Европу, их могло бы уцелеть куда больше…
Поначалу, до покупки лейки с боковым видоискателем, Эренбург мог снимать только знакомых парижан, друзей и близких. Возможно, именно в парижском кафе в январе 1925 года возник у Эренбурга такой замысел: написать своего рода путеводитель по кафе Европы, проиллюстрировав его специально сделанными фотоснимками. Путь от замысла до реализации был коротким, и уже 25 февраля Эренбург сообщал в Москву писателю Лидину: «Я теперь пишу „Гид по кафе Европы“, который хочу издать в виде гида с фотографиями»[331]. Книга была закончена в мае, но получился не путеводитель, а сборник из одиннадцати новелл, описывающих шесть кафе Парижа, два — Берлина, одно — Рима, одно — Венеции и московскую пивную «Красный отдых». Новеллу «Ротонда» Эренбург хотел предварительно опубликовать в «30 днях» вместе с ночными фотографиями монпарнасских кафе («Они очень подходят к рассказу», — писал он в августе Лидину[332]), но журнал предпочел напечатать новеллу «Кафе „Ля Бурс“» и сопроводил ее не снимками работы автора, а рисунками своего иллюстратора. Книга «Условные страдания завсегдатая кафе» выходила один только раз — в 1926-м в Одессе — и, увы, тоже без фотографий…
Мир парижских кафе с их публикой, традициями, общениями и т. д. запечатлен Эренбургом-фотографом как фон, на котором разворачивается панорама дружеских встреч. Это в значительной степени его личный мир — мир этот десятилетиями едва менялся, хотя внешне посетители, конечно, старели. В 1920-е годы Эренбурга увлекал весь фотопроцесс — и съемка, и проявление, и печать. Приведем здесь свидетельство 1925 года знаменитого фотографа и художника А. М. Родченко — о парижском жилище Эренбурга: «В комнате всюду стояли тазы, ванны, и как белье, всюду висели пленки…»[333]. Это продолжалось долго; в 1927-м, когда после упорных уговоров Эренбурга в Париж переселились его друзья Савичи, картина в доме Эренбургов оставалась все той же — А. Я. Савич рассказывала: «Помню, мы как-то возвращались с Монпарнаса, и И. Г. предложил: „Давайте попечатаем вместе“; я увидела тогда, что у него есть все необходимое для фотодела — увеличитель, всякие ванночки и пр.»[334]. Потом, в 1930-е годы, Эренбург свои пленки обычно отдавал печатать в ателье.
В 1925-м первые признания в увлечении фотографией появляются в письмах Эренбурга близким друзьям, в письма он вкладывает и маленькие — размером с кадр — отпечатки. Вот строки из писем 1925 года Елизавете Полонской — 8 апреля: «Что касается меня, я посылаю тебе идиллическое фото. Это „Ротонда“, которая мне заменяет недостижимый Сенегал…»; 12 июля: «Ничего не пишу. Но по-гимназически увлекаюсь… фотографией. Посылаю тебе ночную фотографию „Ротонды“»[335]… И еще строки из письма Эренбурга (2 июня 1925 года) его одесской поклоннице Л. Ротман: «Я посылаю Вам фотографии „Rotonde“ и „Dome“ ночью. В этих кафе я сижу часто. Зайдите туда и Вы»[336]…
В первоначальных парижских съемках Эренбургу мешал характер: стать папарацци он никогда бы не смог. «Я не способен снимать человека в упор», — признавался он десять лет спустя[337] (речь, конечно, идет о незнакомом человеке). Удавалась лишь съемка знакомых, схваченных «врасплох», когда, увлекшись, они забывали про фотокамеру и выглядели на снимках совершенно естественно. Но когда их внимание сосредотачивалось на объективе, они поневоле начинали позировать — так, демонстративно позирует жена Эренбурга, стоя с кистью возле мольберта…
В эренбурговских снимках парижских кафе 1920-х годов в качестве живого фона в поле зрения объектива попадали, создавая непарадную картину: соседние столики, люди, бокалы, чашки с кофе, стулья, улица, машины, дома на противоположной стороне, — это не те подмалевки задников ателье, на фоне которых старые ремесленники снимали застывших принаряженных клиентов. На снимках в парижских кафе (в теплую пору столики расставлялись на улице) запечатлен обычный круг эренбурговских спутников: близких, приятелей, знакомых.
Всех друзей, впервые попавших в Париж, Эренбург знакомил с городом. Его экскурсанты всю жизнь хранили восторженные воспоминания об этих прогулках. Иногда Эренбург заводил их к уличным или ярмарочным фотографам… Скупой на комплименты Г. М. Козинцев писал: «Зарубежные впечатления, особенно самой первой поездки, во многом зависят от людей, с которыми встречаешься. В Париже все оказалось как-то ближе, человечнее. Илья Эренбург водил нас по старым рабочим кварталам. Его „лейкой“ я снимал все, что может потом пригодиться (для фильма о Коммуне. — Б.Ф.)»[338] (уточним: не лейкой, а «Экой», — ошибка типичная: после выхода книги «Мой Париж» имя Эренбурга стало неотделимо именно от лейки). А. Я. Савич вспоминала: «Париж нам показывал Эренбург.
Обязанности нашего гида он взял на себя сразу, как только мы приехали в Париж. И. Г. был изумительным гидом. О Париже знал все. Любил показывать чудеса…»[339]. Таких признаний много.
Замысел книги «Мой Париж» родился, несомненно, от бокового видоискателя и от нелегкой жизни. Эренбург знал это точно и 30 лет спустя написал в мемуарах: «Фотографии, которые меня увлекали, были человеческими документами, и не будь на свете бокового видоискателя, я не стал бы бродить с аппаратом по улицам парижских окраин»[340].
О боковом видоискателе в 1932-м Эренбург написал:
«Наше время — хитрое время. Вслед за человеком притворству научились и вещи. Много месяцев я бродил по Парижу с маленьким аппаратом. Люди иногда удивлялись: почему я снимаю забор или мостовую? Они не знали, что я снимаю их. Порой те, что находились предо мной, отвертывались или прихорашивались: они думали, что я снимаю их. Но я снимал других: тех, что были в стороне. Я на них не глядел, но именно их и снимал. Это на редкость хитрый аппарат. Зовут его нежно „Лейка“. У „Лейки“ боковой видоискатель. Он построен по принципу перископа. Я снимал под углом в 45 градусов. Я говорю об этом не краснея — у писателя свои понятия о честности. Мы всю жизнь только и делаем, что заглядываем в чужие окна и подслушиваем у чужих дверей — таково ремесло»[341].