Право на творчество. Судьбы художниц Российской империи - Надежда Дёмкина

и тонким орнаментом ваших золоченых чашек и блюдец. Я нахожу в них спонтанность, поэзию, славянский шарм и женственность, которые очаровали нас в Академии Рансона, но с вновь приобретенными оттенками», — написал он позже в связи с открытием ее выставки в Париже[80].

Эпизод второй — бурный. Время после революции, героиня уже замужем, растет сын, а в 1918 году Александра Щекатихина-Потоцкая начинает работать на Фарфоровом заводе. Тогда художник Сергей Чехонин возглавил художественный отдел завода и собрал блистательную команду, чьи работы стали хитами на зарубежных выставках и ярмарках, объектами охоты собирателей и музеев. Эскизы молодой мастерицы, свободные и самобытные, выделялись даже среди работ зрелых художников. На ее фарфоровых изделиях кружилась в танце плясунья, летел черт, оживали Снегурочка, Садко, Конек-горбунок и другие герои сказок. Работа с фарфором была для художницы способом выжить и прокормить ребенка, а стала судьбой.

Эпизод третий — ледяной. Молодая художница овдовела, в Петрограде голод, она с маленьким ребенком живет в Доме искусств (ДИСК) на Невском, в коммуне литераторов и художников. В одном здании собрали гениев литературы и искусства, чтобы они были под надзором и опекой советского государства. Творцы по разнарядке получали пайки — крупу, мороженую селедку и даже папиросы, воровали старинные кресла для растопки буржуек, выменивали книги или остатки одежды на предметы роскоши вроде сахарина, крутили романы, учили молодежь, писали, работали, жили. Почти каждый вечер в ДИСКе проходили чтения стихов и научные диспуты, а любая встреча в коридоре рисковала перерасти в интеллектуальную битву.

Владислав Ходасевич в воспоминаниях «Белый коридор» пишет: «Та часть „Дома искусств“, где я жил, была когда-то занята меблированными комнатами, вероятно, низкосортными. К счастью, владельцы успели вывезти из них всю свою рухлядь, и помещение было обставлено за счет бесчисленных елисеевских гостиных: банально, но импозантно и уж во всяком случае чисто. Зато самые комнаты, за немногими исключениями, отличались странностью формы. Моя, например, представляла собою правильный полукруг. Соседняя комната, в которой жила художница Щекатихина… была совершенно круглая, без единого угла, — окна ее выходили как раз на угол Невского и Мойки. Комната М. Л. Лозинского, истинного волшебника по части стихотворных переводов, имела форму глаголя, а соседнее с ней обиталище Осипа Мандельштама представляло собою нечто столь же фантастическое и причудливое, как и он сам… Достоинством нашего коридора было то, что в нем не было центрального отопления: в комнатах стояли круглые железные печи доброго старого времени, державшие тепло по-настоящему, а не так, как буржуйки. Правда, растапливать их сырыми дровами было нелегко, но тут выручал нас банк. Время от времени в его промерзшие залы устраивались экспедиции за картонными папками от регистраторов, которых там было какое-то неслыханное количество. Регистраторы эти служили чудесной растопкой, как и переплеты столь же бесчисленных копировальных книг. Папиросная же бумага, из которой эти книги состояли, шла на кручение папирос. Этой бумагой „Диск“ снабжал весь интеллигентский Петербург. На нее же порой можно было выменять пакетик махорки у мальчишек и девчонок, торговавших на Невском. Один листок этой бумаги сохранился у меня по сей день»[81].

Жизнь в ДИСКе описана Ольгой Форш в романе «Сумасшедший корабль». Она тоже была художницей, которая, однако, выбрала карьеру писательницы. Тем не менее рисование осталось для Форш увлечением на всю жизнь, а герои многих ее романов связаны с искусством. В дилогии «Сумасшедший корабль» и «Ворон» она откровенно описала невероятный быт интеллигенции 1920-х годов (впоследствии эти романы были на долгие годы запрещены и вплоть до перестройки издавались только за границей):

«Все жили в том доме, как на краю гибели. Надвигались со всех фронтов генералы, и голод стал доходить до предела. Изобретали силки для ворон, благо в книжке „Брестские переговоры“ вычитали, что прецедент был и немецкие военные чины ворон уже ели. От чувства непрочности и напряжения обычных будней уж не было, и сама жизнь стала вовсе не тем или иным накоплением фактов, а только искусством эти факты прожить. Ни обычных норм во взаимоотношениях труда и досуга, ни необходимости носить те или другие маски, вызываемые положением или доселе привычной иерархией интеллигентских оценок. И вместе с тем именно в эти годы, как на краю вулкана богатейшие виноградники, цвели люди своим лучшим цветом. Все были герои. Все были творцы. Кто создавал новые формы общественности, кто — книги, кто — целую школу, кто — из ломберного сукна сапоги»[82].

Сын Щекатихиной впоследствии вспоминал, как мама сажала его, укутанного во все имеющиеся тряпки, на санки и везла с собой на работу в училище А. Л. Штиглица, где художники работали над эскизами для завода, — там он грелся у печки, пока она рисовала. Билибин в это время уже в эмиграции, еще раньше он расстался со своей второй женой. Художник пил, и это было причиной его проблем в семейной жизни. С 1920 года он жил в Египте, эвакуировавшись туда из Новороссийска. С ним отправилась его ученица, молодая художница Людмила Чирикова (вместе с ее сестрой они бежали из советского Крыма на пароходе и оказались в Каире из-за тифозного карантина). Билибин безнадежно влюблен в Людмилицу, как он ее называет, она работает с ним над заказами, но на его чувства не отвечает. Затем девушка уезжает в Европу, к родным, а влюбленный продолжает бомбардировать ее письмами. Но в конце 1922 года ему внезапно приходит письмо из России, от Шурочки, и Билибин, уставший от одиночества, решается на невозможное: по переписке предлагает художнице приехать к нему в Каир и стать его женой. Под предлогом стажировки по росписи фарфора Щекатихина-Потоцкая выезжает из СССР с ребенком в Берлин, а оттуда едет в Африку, к Ивану Яковлевичу. Эта авантюра принесла счастливый результат: они прожили вместе 20 лет — до самой смерти художника.

Эпизод четвертый — невероятный. Когда рассматриваешь фотографии Александры в белых модных платьях и шляпках на фоне египетских пирамид, тысячелетних храмов, среди пальм и восточных базаров, зная, что она только что чудом вырвалась из промерзшей и оголодавшей Северной столицы, это кажется сказкой. Сказкой было и то, что с Билибиным они поладили. Щекатихиной удавалось сдерживать его страсть к алкоголю, они оба много работали, Билибин хорошо относился к ее сыну Славику. Впоследствии Мстислав Потоцкий описывал их жилье в Каире: «Узкое окно фасада выходило в сад, окна противоположной стороны смотрели на одну из улочек, ведущую к арабскому рынку Муски. Иван Яковлевич занимал огромную мастерскую и две комнаты. На одной из стен мастерской висела персидская декоративная ткань с изображением битвы. В правом