Искатель, 2002 №5 - Станислав Васильевич Родионов

сексе — она еще не расписалась. Враг, не связанный с профессиональной деятельностью? Любовник, сосед, бывший муж?.. Вряд ли.

Криминалист не нашел ни оружия, ни гильз. Судмедэксперт подробно продиктовал описание двух входных и одного выходного пулевого отверстия, после чего одна пуля отыскалась далеко внизу на лестнице. Вторая была в теле. Участковый организовал поквартирный обход дома.

Рябинин вспомнил еще одного врага Антонины, может быть, главного — себя. Она же выкрала уголовное дело…

Там, где покойник, всегда тихо. Оперативники переговаривались вполголоса, понятые стояли молча. В этой тишине жирный шлепок прозвучал как выстрел…

Из сумки журналистки, поднятой Леденцовым, упала и припечаталась к бетонному полу толстая папка. Рябинин подошел и поднял, потому что желтый картон обложки был ему знаком, как родственник. «Дело по факту смерти в пруду Монастырского парка…»

— Боря, киллер-то ты.

— Разве? — не очень удивился Леденцов.

— Ты же пообещал принести мне ее труп…

— Сергей Георгиевич, а ты кто же?

— А я заказчик.

Они отшутились. На месте происшествия дел больше не было. Протокол осмотра всеми подписан, труповозка вызвана. Из сумки журналистки взяли ключи и мельком осмотрели ее квартиру. Судмедэксперт уехал, пообещав сегодня же начать вскрытие. Леденцов отрядил оперативника с найденной пулей в лабораторию.

— А мы, Сергей Георгиевич? — спросил майор.

— Боря: красть дело по Монастырскому парку журналистке было ни к чему, поскольку я обещал ей все рассказать.

— Зачем же украла?

— Для того, кому оно нужно.

— Художнику?

— А они, кстати, знакомы?

— Антонина бывала в его мастерской.

— Боря, пора: вези художника в прокуратуру.

Он сидел статно: торс прям, плечи разведены, голова вскинута. Черный взгляд нацелен в очки следователя: стекла от него не потемнеют? Черты лица настолько филигранны, что оно казалось каким-то сборным.

Рябинин заполнил лицевую сторону протокола и добродушно спросил:

— Буду звать вас Викентием, не возражаете?

— За что меня взяли?

— Куда взяли?

— Сюда, в органы…

— Пригласили.

— Почему не повесткой?

— Вас привезли, а вы бы желали сами приехать на общественном транспорте?

— Я против государственного принуждения.

— Он за первобытно-племенной строй, — заметил Леденцов, сидевший в уголке.

— Не за племенной, а за общечеловеческие ценности.

— Какие же?

— Они хорошо известны цивилизованному обществу.

— Викентии, а наркомания, проституция, гомосексуализм, культ денег — это тоже общечеловеческие ценности?

Допрашивать молодых Рябинину было неинтересно. Самоуверенность, крутые суждения, Интернет, все знают… Факелы! Но вступил во взрослую жизнь, прошло несколько лет, и вместо огня — пушистый пепел.

— Гомосексуализм… Господин следователь, я все-таки художник.

— Ну и что?

— Я поклонник прекрасного, а красота, как известно, спасет мир.

— Нет, не красота спасет.

— Это сказал Достоевский, — с ноткой пренебрежения бросил художник, потому что следователь не знал Достоевского.

— Викентий, ты не представляешь, скольких девушек погубила красота. А сколько преступлений из-за красоты? У меня было дело: подруга убила подругу, потому что уступала ей в красоте.

— Достоевский имел в виду красоту нравственную.

Леденцов пошевелился на стуле с каким-то раздраженным подтекстом: следователь не допрашивал, а беседовал. Перед ним сидел подозреваемый в убийстве, крепкий суровый парень с пронзительно-черным взглядом. Рябинин же не сомневался, что художник расскажет всю правду.

— Викентий, творчество — это дело совестливое.

— Что вы этим хотите сказать?

— Красота, которая спасет мир, должна быть нравственной.

— Красота выше нравственности.

— Поэтому с женщинами ты обращался, как с кошками?

— Надо его проверить на СПИД, — подал голос Леденцов.

Рябинин напрягся, опасаясь, что художник бросится на майора. Викентий так покраснел, вернее, побурел, что темнота глаз подернулась туманной пеленой. Выдавил он хрипло:

— Я ее не убивал.

— Кого? — оживился Рябинин.

— Девушку на пруду…

Художник начал рассказывать, перескакивая со слова на слово. Похоже, что спокойствие его покинуло — он не знал, куда деть руки. И не смотрел в сторону майора, опасаясь его больше, чем следователя. Кончил рассказ коротко:

— Несчастный случай, а не убийство.

— Ну, допустим, неосторожное-то убийство будет.

— А за что убил журналистку? — рыкнул из угла майор.

— Какую журналистку?

— Антонину.

— Разве… она убита?

Рябинин так бы жать не стал: имелась справка оперативников, что в день убийства художник из дому не выходил. Правда, могли быть соучастники, но это маловероятно. Майор встал и приблизился к Викентию.

— Не убивал, говоришь? И красть дело не заставлял?

— Я попросил разузнать, подозревают ли меня.

Рябинин художнику верил, поэтому инициативу допроса у майора отобрал:

— Викентий, а что у тебя с Лжицыным?

Художник рассказал про банкиршу, про кредит и про замысел «Вик-галереи». Рябинин подумал, что, в сущности, этот художник наивен и непрактичен, как щенок. И еще пришла ему мысль, которую надо не забыть, донести до дому и записать…

…В молодости люди глупы, а потом — несчастны.

— Викентий, зачем Лжицын взял деньги из банка?

— Разве взял?

— Все пять миллионов.

— Наверное, нашел подрядчика.

У Рябинина больше вопросов не было. Они были у майора.

— Что ж молчишь про изнасилованных девиц?

— Я не изнасиловал ни одной женщины.

— Сами ложились?

— Сами, — убежденно подтвердил Викентий.

— И та, которая покончила жизнь самоубийством? — спросил Рябинин.

— Из-за этого покончила?

— Из-за чего «из-за этого»?

— Из-за сексуального предрассудка?

Рябинин не ответил. Тут еще предстояли экспертизы, тут еще предстояло думать… Если художник знал, что обладает физиологическими способностями лишить женщину воли, то у нее налицо беспомощное состояние. Тогда сексуальный предрассудок оборачивался составом преступления — изнасилованием. Но сейчас Рябинина больше занимало убийство журналистки.

— Мне сегодня, наверное, нужен будет адвокат? — спросил Викентий.

— Нет, пока вы свидетель. Можете идти, потом вызовем.

Художник не уходил, встал и прижался к стене.

— Вы мне не верите? Я могу доказать, что не насильник…

— Как? — удивился майор.

— Знаете, я впервые полюбил женщину, цыганку.

Майора это заявление удивило, но Рябинин знал, что после сильного стресса человек способен распахнуть душу: способен на поступок редкой откровенности. Да еще в художнике, наверное, гаптены разыгрались. Он взялся за дверную ручку и тихо поделился сам с собой.

— Я устал…

— От женщин, — пошутил Рябинин.

— Утомленный сексом. — Майор не шутил.

Продуктивно думается на ходу и на лету. Трудно представить человека, который просто сидит и думает. Впрочем, для размышлений есть удобная игрушка — сигареты. После ухода художника требовалось кое-что обдумать, но они оба не курили, и в кабинете следователя не разбежишься. Рябинин полез в шкаф за спрятанной банкой кофе, отставленной от дела месяца три назад. С чаем беседуется, с кофе размышляется.

Пили они молча. Майор знал, что Рябинин слывет за тугодума, иногда и за дурачка слывет. Вид рассеянный, сказанное ему понимает не сразу, читает долго, чуть ли не по складам… Мало кто замечал, что в результате следователь получает информации больше, чем другие;