Лабиринт - Яэко Ногами

И уже не обращая на Кидзу никакого внимания, она повернулась к Инао и спросила:

— Скажите, Инао-сан, вот если вы со временем женитесь на какой-нибудь девушке...

Тут она стрельнула глазами в Тацуэ и, широко растянув рот в улыбке, договорила:

— Понравится вам, если вы от жены будете слышать только «да» и «нет»?

— Н-да...— в раздумье протянул Инао. Поколебав-  шись, он все же ответил, что все, наверно, будет зависеть от времени, места и обстоятельств. Сидевшая с ним рядом Тацуэ лукаво посмотрела на него снизу вверх и, повернув свое прекрасное улыбающееся лицо к Кидзу, воскликнула:

— Вот вам классический ответ, Кидзу-сан! Что стоят по сравнению с ним ваши «да» и «нет»!

В тоне ее звучала откровенная насмешка, однако к ней примешивалась скрытая горечь, но даже такой сердцевед, как Кидзу, не мог разгадать истинные ее мысли. Слегка смущенный Инао с виноватой улыбкой достал из внутреннего кармана пиджака белоснежный носовой платок и отер влажный лоб.

В разговоре произошла заминка, но выручил Мидзобэ, затеявший с Маки спор о том, кто самая красивая из здешних дачниц.

Речь зашла о виконтессе Ато.

— У нее классическая японская красота,— говорил Мидзобэ.— Возможно, такой тип красавиц представляет интерес для традиционной школы, но мою кисть он не привлекает. Это совершенство, а к совершенному ничего не прибавишь. Я считаю, что художник должен красоту не передавать, а создавать. По-моему, это относится и к литературе. Вы согласны?

— Пожалуй, это верно,— согласился молодой литератор.

— Радость творчества,— продолжал художник,— вовсе не в том, что воспроизводишь совершенство, а в том, что несовершенное превращается в совершенство. Поэтому-то мне и хочется написать портрет Марико. Сейчас я вам поясню свою мысль. Лицо ее в общепринятом смысле нельзя назвать красивым. Оно не отвечает установленному канону красоты. В чертах ее лица нет настоящей гармонии. Они скорее даже неправильны. В ее внешности есть еще что-то незаконченное, неопределившееся. И вот этот момент становления, приближения расцвета мне и хочется уловить. Если мне это удастся, портрет получится своеобразным, интересным. Когда же формирование облика завершится своим естественным путем, для меня пропадет вся его привлекательность.

— Позвольте, Мидзобэ-сан,— вмешался Кидзу, который с удовольствием ввязывался в любые словопрения и полемический задор которого сейчас был основательно подогрет выпитым виски.— Выходит, Марико интересует вас как портретиста только потому, что она некрасива? А вы не думаете, что подобное заявление может потрясти молодую девушку сильнее, чем дипломатов потрясло заявление Японии о выходе из Лиги наций? Это что, вообще ваша эстетическая платформа?

— Берегитесь, Мидзобэ-сан,— неожиданно подхватил Сёдзо.— Я все расскажу Марико. Мацуко-сан, вызовите, пожалуйста, машину.

Получилось так, будто Сёдзо требовал автомобиль, чтобы быстрее привести в исполнение свою угрозу, и все дружно расхохотались. Сёдзо решил поторопить Кидзу, рассчитывая, что по пути на станцию машина успеет завезти его домой, на виллу Ато.

Мацуко встала и, подойдя к двери, нажала кнопку звонка. Явилась горничная, и Мацуко распорядилась относительно автомобиля. Вернувшись на свое место, она сказала с улыбкой:

— Бедная Марико, спит себе спокойно, ничего не подозревая. Черты лица неправильные... Нет гармонии. Бог мой, каких только недостатков у нее не выискали! Господину Мидзобэ, как видно, изменило чувство меры. Но что бы там ни было, а для нас она самая милая девушка на свете.

Упреки, которыми Мацуко осыпала Мидзобэ, казались вполне искренними, а слова «самая милая девушка на свете» прозвучали даже серьезно и торжественно. И все же заметно было, что это говорит не родная мать. В ее отповеди художнику не было того чувства огорчения и обиды, какое в подобном случае испытала бы каждая мать.

Госпожа Таруми, например, никогда бы не разрешила постороннему человеку назвать свою дочь по имени без прибавления «мадемуазель». А тут какой-то газетчик, втершийся в их компанию репортер, которого Мацуко в душе презирала за его вульгарные замашки, позволяет себе называть ее племянницу просто по имени, а она и не подумала осадить его.

И все-таки Мацуко не кривила душой, называя племянницу самой милой девушкой на свете. Это не было только покорностью воле супруга. Нет, Марико действительно была близка ее сердцу, по-своему госпожа Масуи любила девушку и искренне стремилась окружить ее заботой.

В небольшом холле, окна которого выходили во двор, горел яркий свет. Сёдзо прошел в свою комнату, находившуюся в правом крыле виллы. Светилось окно и в левом крыле, бросая во двор светлую полосу. Значит, хозяйка еще не спала. Как бы поздно виконт ни засиживался за игрой в маджан 40 у графа Т., жившего по соседству, жена всегда дожидалась его возвращения. Она всеми способами старалась поддерживать достоинство и авторитет мужа.

Сёдзо по телефону предупредил, что придет поздно. Но раз уж она не спит, ему следует, пожалуй, на секунду заглянуть к ней и принести свои извинения. Вчера вечером он хотел показать своему воспитаннику красную звезду в самом центре созвездия Скорпион, которое теперь сияет рядом с Юпитером, но помешали облака; он обещал мальчику сделать это сегодня и невольно обманул его. Собственно говоря, с извинением можно было потерпеть и до утра, но Сёдзо почему-то об этом не подумал.

Он собирался зайти только на секунду и, извинившись, тут же уйти. Но госпожа  Ато пригласила его сесть и сказала, что сейчас будет готов чай.

Сёдзо испытывал какую-то странную неловкость, но ему показалось неудобным сразу уйти.

— Приятель ваш уже уехал?—спросила хозяйка, откладывая в сторону маленькие пяльцы.

На оранжевой занавеске, отделявшей комнату от маленькой буфетной с раковиной для мытья посуды, появилась тень горничной Кину, послышалось легкое позвякивание чашек. Пяльцы хозяйка положила на стол, возле вазы с букетом осенних цветов; дома она почти не расставалась с пяльцами, вышивала даже когда приходила в классную комнату и, скромно сидя в уголке, присутствовала на занятиях сына. Она неторопливо делала стежки с таким видом, будто ее совсем не интересует, что получится из ее рукоделия, ибо все его значение заключается для нее в самих стежках. Когда Сёдзо видел ее за вышиваньем, ему не раз вспоминался миф о Пенелопе, которая утром распускала то, что успевала соткать за ночь, лишь бы оттянуть время. При свете лампы блестела черная лакированная шкатулка, наполненная пестрыми мотками шелка; рядом лежали пяльцы с незаконченной прекрасной вышивкой, и, глядя на эту картину, Сёдзо почувствовал глубок кий смысл своего сравнения.

Он рассказал, что, провожая приятеля на станцию, по пути зашел с ним на виллу Масуи и