Механизм пространства - Андрей Валентинов

капусту тоже не стали. Итальянцы — народ любопытный. Сначала обязательно досмотрят представление до конца, а потом уж…

— У меня — есть! — крикнул Огюст.

— Идем! — отозвались с кормы.

С юта уже бежал Эрстед, за ним — князь, нелепо воздев детектор над головой. Оба по пояс тонули во мгле, стекавшей на палубу. Казалось, к Огюсту приближаются безногие призраки.

«Что, если они и впрямь — морок? Если живые — на корме, а эти двое — „сгустки магнетических флюидов“?!»

— Стойте, где стоите, — задыхаясь, предупредил датчанин. — Предмет, который мы ищем, где‑то рядом. Мы определим его координаты по методу треугольника. Казимир, умерьте прыть. Подходим одновременно…

На радостях князь затянул каватину из «Севильского цирюльника»:

Ah, bravo Figaro!

Bravo, bravissimo;

Bravo!

Кто‑то из итальянцев машинально подхватил: «La-la-la-la!..»

Fortunatissimo, —

вел дальше Волмонтович, —

Per verité!

Bravo!

Огюст вздохнул с облегчением: свои, не призраки…

Троица пассажиров едва успела образовать правильный треугольник, как у щупальцев начались дружные конвульсии. Юнга заскулил и попытался выпрыгнуть за борт, но рябой был на страже. Экипаж крестился с завидным единодушием. Туман надвинулся, заливая шхуну скисшим молоком.

В центре треугольника высилась фок-мачта.

— Надеюсь, это не наверху, — буркнул Эрстед.

Щупальцы словно взбесились. Детекторы, ожив, рвались из рук. Туман страдальчески всхлипнул — и мигом позже у мачты возникла изможденная фигура. Рубище, черная шерстяная накидка, колтун рыжих волос, борода — всякий, кто хоть раз видел триптих Босха «Искушение Святого Антония», сразу узнал бы этого человека, обычно изображаемого в окружении сонмища бесов.

Привязан к мачте пеньковой веревкой, призрак жалобно простер руки к матросам, прося у них заступничества. Команда бездумно качнулась вперед.

— Изыди, — не убоявшись, сказал призраку датчанин.

— Кто же ты, обращающийся ко мне с такой речью? — возопил призрак.

— Полковник Андерс Эрстед. Секретарь Общества по распространению естествознания.

— Поэтому и достоин ты большого презрения, — призрак ткнул в собеседника костлявым пальцем. — Ибо черен ты умом и бессилен, как мальчик. У меня уже нет заботы о тебе.

— Зато у меня есть забота о тебе. Изыди прочь, или я прибегну к насилию.

— Здесь я, Антоний, не бегаю от ваших ударов! — призрак оставался тверд, насколько это возможно для привидения. — Если ополчится против меня полк, не убоится сердце мое!

Подтверждая сказанное, в груди его разгорелось янтарное, как глаз кота, сияние — там, где, согласно анатомии, у людей находится сердце.

— Есть!

Эрстед шагнул вперед — и за его спиной раздался грозный ропот.

— Богохульник!

— Не трожь святого!

— Руки коротки…

Будто задавшись целью опровергнуть последнее утверждение, датчанин по локоть засунул руку в грудь привидения. Команда замерла, ожидая, когда гром небесный поразит святотатца. Призрак решил было вцепиться в горло Эрстеда, хозяйничавшего в его грудной клетке, но полковник остался невозмутим.

— Холодно, — сообщил он. — Пальцы сводит. Я так и предполагал. Эй, кто-нибудь, принесите клещи!

— Бей сатану!

Багровый от ярости толстяк замахнулся багром, но князь был начеку. Багор полетел за борт, а толстяк — обратно в толпу, сбив с ног рябого, взявшегося за мушкет. Шарахнул выстрел — мушкет от падения разрядился в туман; следом — второй, и перед опешившими матросами вырос капитан, о котором все успели забыть.

— Назад! Перебью, как собак!

Гарибальди был страшен. Казалось, он способен зубами разорвать команду в клочья. Пользуясь минутой паузы — подарком бешеного капитана, — князь бросился к мачте, оттеснил друга, по плечо влез в призрака; что‑то нашарил, ухватил, рванул…

— Глаза у дьявола, как ресницы зари! — блажил Антоний, намекая на облик Волмонтовича. — Из пасти его выходят пламенники! Из ноздрей — дым, как из кипящего котла! Дыхание его раскаляет угли…

Умолкнув на полуслове, «святой» растаял.

Двумя пальцами, большим и указательным, князь сжимал кривой гвоздь длиной в десять дюймов. Как Волмонтович без клещей вырвал эту штуку из мачты, осталось загадкой. Матросы отступили к борту — гвоздь вызывал омерзение в душе каждого.

Преодолевая гадливость, Огюст подошел ближе. Гвоздь был изъязвлен черными извилистыми ходами, словно его источили черви. По квадратной шляпке змеились какие‑то символы. Металл напоминал ртуть. Того и гляди, оживет, изогнется гадюкой, вопьется в ладонь ядовитыми клыками…

— Вот оно, «проклятие», — возвестил Эрстед.

— За борт его!

Навязший в зубах рецепт жердяя в данном случае выглядел разумным. Однако полковник колебался. Князь невозмутимо ждал приказа: выбрасывать заразу, или сохранить для опытов?

— Ненавижу таможню!

Заметив обращенные на него взгляды, полные изумления, капитан Гарибальди счел нужным пояснить:

— В гавани, в Париже. Таможенник, гаденыш с желтыми зубами… Помнится, он еще по мачте ладонью хлопнул. Его работа! Больше некому.

— С желтыми зубами? — заинтересовался Эрстед. — Небрит, рыжие бакенбарды? Глаза наглые…

— Да нет. Красавчик, смазливый такой. Только зубы гнусные.

— Понятно…

В этот момент гвоздь вывернулся из пальцев князя. Не глядя, Волмонтович поймал «беглеца»; гвоздь снова удрал, скользнул вниз, коснулся браслета из драгоценного алюминиума… Лицо князя исказилось от боли. Послышалось громкое шипение, словно гвоздь и впрямь обернулся змеей. Он таял, истекая вонючим паром, как если бы окунулся в крепкую кислоту. Торопясь слиться с коконом, объявшим «Клоринду», пар свивался в зыбкие фигуры — унесся прочь, грозя карами небесными, святой Антоний, растворился без остатка крошечный мегалозаур; умчался легион бесенят, сгинула почтенная синьора с кухонным ножом…

— Пся крев! Что это было?!

Никто не ответил князю.

В прорехи расползающегося «кокона» ворвалось солнце.

Сцена восьмая

Холера в могиле

1

Летняя Ницца кишела приезжими. На Лазурном Берегу отдыхала вся Европа, кроме высокомерной Англии. Британские лорды посещали Ниццу зимой — после лондонских туманов лето на Средиземном море казалось им жарче пекла.

Поговаривали о «русском нашествии» — со дня на день. В Санкт-Петербурге интересовались модным курортом, присматриваясь к землям в районе бухты Вильфранш. Русские все делали с размахом — собираясь приехать на отдых, они сперва выкупали земли, затем строили дворцы и церкви, и лишь потом отправлялись в путь, огорчаясь, если местные власти не сразу решались переименовать в их честь улицы и бульвары.

Дом, снятый Сальваторе даль Негро, располагался в трех кварталах от собора Сен-Репарат. Маленький, довольно бедный, он поражал чистотой. Повсюду стояли цветы — в горшках, вазонах, кадках; внутренний дворик подметали, должно быть, трижды в день. Гостей встретил дряхлый слуга. Тряся головой, он сообщил, что синьор даль Негро «весь заждался».

— Мы и так спешили, — развел руками Эрстед.

— А мы‑то ждем, — прошамкал в ответ слуга. — На почту бегаем…

Наверное, был глуховат.

Хозяин сидел на террасе, в кресле. Рядом примостился низкий столик на львиных лапах, гордо неся блюдо с фруктами, бутыль с вином и