Львы города Лемберга - Юрий Валин

Болезнь свою Петро плохо помнил: жар пришел с бредом ярким, но тот цвет из памяти норовил ускользнуть, хотя и помнилось что-то чудесное, вовсе не пугающее. Не боялся Грабчак умереть: шинель вшивая, пол цементный-ледяной, тела рядом лежащие, - то горячие, то холодные, - всё отступило. Сказочное виделось, за собой звало. Кто-то больного поил, холодные тела убирал, новых тифозных в подвал затаскивал. Жизнь копошилась, а Петро ее отталкивал, прочь гнал.

Цепкая она, жизнь, в теле молодом. Бред ушел, холод остался. Не отапливался блок, из казарменного подвала перестроенный. Живучих спасала теснота и низкие потолки: в кучу собьешься, до утра дотянешь. Звенел рельс на плацу, выползали живые, строились под присмотром лагерной полиции, долгую-долгую "зарядку" делали. А не живучих потом, после утренней "зарядки" вытаскивали, считали, складывали. Приходил немец, и заместитель коменданта лагерной полиции Шерстогубов акт на подпись отдавал, картонные жетоны демонстрировал.

Петро упражнения делал с трудом, били палкой, но что-уж там, не держали ноги и сами в палки превратившиеся. На работах в городе мог бы подкормиться, да не брали доходяг на рабочие команды.

Случай спас. Сапог у капо порвался, и кто-то стуканул, что Грабчак по кожам и шитью специалист.

- Сделаешь? - капо морщился, смотрел на чучело ушастое, затерявшееся в складках огромной шинели.

- Що ж не сделать. Шильце да дратва нужны...

Сделал. Три картошины дали, да внеурочную кружку кипятка. Не того пойла, чуть теплого, что "кофем" назывался, а истинно обжигающего кипятка, кровь и желудок согревшего.

Везучим был Петро, этого не отнять.

К весне в мастерской вполне освоился. Сидели в тесной каморке втроем, печурка имелась - для согрева клея. Паек перепадал полноценный. Шили ремни и портмоне. Мирон умел монограммы тиснить - заказчиков хватало. Немцы-охранники к умельцам заглядывать не гнушались - памятные вещички всегда спросом у солдат пользуются. Сиди себе, работай, только не останавливайся.

Ад отделяла щелястая дверь мастерской. Допросная рядом: крики предсмертные, мат с хохотом, удары. Якуш[5] допросы лично проводил: все искал затаившихся командиров и евреев, штаны с пленных спускал, петлицы ощупывал - подозрительных каждый день вели. Кровать там специальная стояла: через железную спинку перегнут, руки-ноги свяжут и палкой по спине. Не ври что армянин, жидовская морда, тебя тут насквозь видят...

У Петро та кровать все время перед глазами стояла. Грабчак заставлял свои глаза швы видеть, руки не дрожать. Работай, 14005, пока жить позволяют.

Лето прошло. Мирон от поноса умер, вместо него молчаливого мордвина посадили. С прессом Петро научился управляться, хорошую кожу и инструмент из города регулярно поставляли. Жить было можно, только не жизнь то была. На плацу объявляли о победах немецких "окончательных и бесповоротных". Только эта многократная бесповоротность и давала сил, не позволяла Грабчаку резцом себя в шею ткнуть.

Но жизнь все-таки шла. Украдкой - к двоим своим, мастеровым, доверья не имелось - точил Петро на наждаке железки, их потом Сашка-Танкист забирал. В тайники клали гвозди и скобы ценные, что из города с таким трудом проносили, шепоток осторожный - "сделай". Слухи об упорных боях, о Ленинграде насмерть стоящем...

...- То есть, Кёльн, - фельдфебель тыкал пальцем в фотографию замысловатого собора. - Май фатерлянд.

- Ия, ия, - соглашался Петро. - Гут...

Фельдфебель вздыхал:

- Делать скоро. Фронт, Кавказ...

- Ия, ия, то криг, - сочувствовал Петро, перерисовывая на кожу островерхие башни сраного фатерлянда.

Фельдфебель, после ранения охранявший лагерь, получил свой портсигар и уехал на Кавказ или куда там еще его заслал их крысиный фюрер. Наверное, издох, как издохли многие промелькнувшие среди охраны немцы. Осенью пошли слухи что забуксовала Германщина. Дошла до самого Сталинграда и уперлась...

...Коптила крошечная печурка, побулькивал поставленный для отвода глаз клей - за перерасход дров Петро уже получал резиновым шлангом по тощему горбу, но уж очень холодный день выдался. За работой разговаривали о всяких пустяках.

...- Перемрут у нас французы, - со знанием дела обещал Панченко. - Вот увидите, ни один до весны не дотянет. Африканцы, что с них взять. Им пальмы нужны.

Петро точно помнил, что Франция не в Африке расположена. Колонии у них там, кажется, это да. Но смуглых людей, среди пригнанных перед Новым годом французов, действительно было полно. Черт их разберет. Называют французами, и еще голлистами. Один это народ или два? Да, всё война перемешала...

Панченко и сам до весны не дожил. Воспаленье легких его схватило, за мастерскую всё цеплялся, пока кровью верстак не захаркал. Убрали полицаи его умирать, а вместо него француз сел. По-русски ни слова, но толковый. С грехом пополам, через немецкие словечки, объяснил - цех имел в какой-то Провансе. О таком городе никому слышать не приходилось, наверно, деревенька замшелая. Но руками этот деревенский эксплуататор кое-что делать умел.

Разговаривали на смеси трех языков:

- Ты не ври, нельзя целому веркхалю[6] с женских ридикюлей либен[7] делать, - усмехался Петро, раскраивая заготовку.

- Но ридикюль. Ичх мадам - дюже делекат. Индивидуалите, панимай? Ошень белле.

- Фирштейн. Та що нам те мадам. Не по нашему верфлюгингу[8].

Длинноносый улыбался, кивал:

- Весна, Питер, весна...

Весну Грабчак надеялся пережить, да и лето малость прихватить. Немцы, правда, после Сталинграда злы стали. Но до осени в шталаге удачливый ?14005 так и не дотянул...

Утренний "транспорт", набитый приговоренными ушел в расстрельные Песчаники, рабочие команды двинулись в город - очередной день начался, похожий на другие летние лагерные дни. На плацу музыка играла, французы спектакль репетировали. Театр им позволили собрать. Грабчаку видеть представление не приходилось - из мастерской днем выходили лишь по делу. Но от бодрой музыки на душе полегче становилось. Да и Андре отдельные песенки переводил:

- Дивчина ждет солдата, а за ней сосед хлестывает.

- Обычное дело, - проворчал Грабчак. - Только не "хлестывет", а "ухлестывает". Фирштейн, камрад Андрэ?

В дверь ударили, ввалилось двое полицейских. Длиннорукий Вано-Сука без разговоров начал бить палкой. Мастеровые падали с табуретов, прикрывали головы от града ударов.

- Що, суки, доигралися? - прыгал в дверях обезьянистый Пашка-Вор, норовил ударить куском шланга, но тесновато в мастерской было.

- Встать! - заревел уставший Вано. - К "корыту" вышли!

- За що? - спросил Петро, заранее прикрывая голову.

Пальцы, казалось, палка раздробила.

- За что, да?! - Вано был в ярости. - А это, у кого нашли? Не ваше, случаем? Выродки комунячие, кормили вас, берегли...

Лицо Грабчак успел прикрыть, железка лоб рассекла. Знакомая железка - сам клещами выгибал. Просили скребок для дела сделать. Сделал, без лишних вопросов. На скребке, конечно, не написано кто да как его гнул. Видать, сдал кто-то из землекопов.

- Побег удумали? - Вано спрашивать и не думал. Не здесь спрашивают, у "корыта". Там скажешь или не скажешь - все одно забьют.

------------

Сапогами и палками выгнали во двор. Андре ругался по-французски, его по затылку норовили ударить.

- Молчи! Молчи! - шипел Петро.

Да что молчать, сейчас так кричать начнешь, пока легкие кусками не выплёвываются.

Повернули за угол, к "корыту". Экзекуция внеплановая предстояла, без построения заключенных. Колода с веревками, что "корытом" называлась, ждала. Якуш резиновым шлангом помахивал, хмурился сурово:

- Вот они, Андрей Емельянович, - доложил старший полицейский. - Глаза вылупили...

- Умолкни, сщас разберемся, - комендант лагерной полиции указал: - Этого первым.

Петро ощутил странное и глупое облегчение - не меня первым, еще минуту или пять поживу.

Дрожащего человека бросили на "корыто", несчастный закройщик заверещал:

- Я ничего! Христом-Богом клянусь!

- Вот атеистская морда, - хмыкнул Якуш. - Сейчас и маму вспомнишь, и товарища Кагановича...

Из-за башни неспешно вышли два немецких офицеров. Одного Петро знал - эсесовец Штольце. Второй, коротконогий, тоже с эсесовскими знаками различия, с любопытством смотрел на "корыто" и обреченных заключенных.

Якуш побежал докладывать начальству - офицеры подошли ближе, переговаривались. Штольце с сомнением покачивал головой.

Петро выпрямился - знал что без команды бить не будут. Еще минута отсрочки.

Быстрый немецкий Грабчак понимал плохо, что-то о физкультуре говорили, кажется. Невысокий немец смотрел на него, словно приценивался. Снял фуражку, потер плешь, указал на Петро, что-то спросил.

- Дер гегенвартиг украинер[9], - с готовностью заверил Якуш.

Эсесовцы еще поговорили, Штольце неохотно кивнул, указал на Грабчака и стоящего рядом Андре.

- К лазарету, бегом! - гаркнул русский комендант.