Львы города Лемберга - Юрий Валин

- Дер гегенвартиг украинер[9], - с готовностью заверил Якуш.

Эсесовцы еще поговорили, Штольце неохотно кивнул, указал на Грабчака и стоящего рядом Андре.

- К лазарету, бегом! - гаркнул русский комендант.

Петро бежал, сзади раздались крики с "корыта". Господи, еще отсрочку дали.

Вечером команда из десяти заключенных сидела в крошечной камере у караульного помещения. Дремал у телефона пожилой ефрейтор. Свистели паровозы на путях. Предстояло номерам 14005 и 46395 далекое путешествие.

[1] Компот

[2] Дулаг - транзитные или пересыльные лагерь военнопленных. В дулаге проводилась первоначальная регистрация и внесение пленного в регистрационные списки ("Aufnahmelisten").

[3] (нем.) молодой шорник

[4] В Раве-Русской располагался "головной" шталаг ?325. На тот момент шталаг в Цитадели считался "подлагерем".

[5] Комендант полиции шталага ?328 Якушев А.Е. Бывший лейтенант Красной Армии, осужден и расстрелян в 1977 году.

[6] Искаженное немецкое Werkhalle - цех, рабочее помещение

[7] (нем.) жить, существовать

[8] Искаженное (нем.) Verpflegungszuteilung - довольствие

[9] Искаженное нем. Der gegenwartige Ukrainer - настоящий украинец

Ночью трое немцев прикладами загнали команду в вагон. Теплушка была разгорожена двумя перегородками - за одной из металлических решеток лежало несколько мешков, стояла бочка и валялась пара ведер.

Лязгнул замок на решетке, немцы спрыгнули на насыпь, в вагон заглянула смутная голова, шевельнула в полутьме седыми усами, скрипуче приказала:

- Stille, die Schweine![1]

Закрылась дверь. Заключенные топтались в полной темноте, кто-то пощупал мешки:

- Братцы, тут жратва. Живем!

Вялая, проросшая картошка, кончилась через четыре дня. Оставалось еще немного сухарей и вода на дне бочки. Зато парашные ведра переполнились и в тесноте это стало насущной проблемой. Но жить еще было можно. Заключенные гадали куда везут - собственно, по большей части вагон стоял - из Львова выехали утром, потом два дня без движения на каком-то полустанке, опять чуть-чуть проехали. Народ подобрался разный: два таджика или узбека, ни по-русски, ни по-немецки практически не понимающих, эти все больше молились, поляки - сын с отцом, тоже особняком держались. Был еще немец - объяснял что социал-демократ, горячий алжирец - на таком французском говорил, что его даже Андре с трудом понимал. Еще Арсен - утверждал что дагестанец, но имелись на тот счет сомнения - не иначе, еврейчик уцелевший. И еще говорун Кащеченко - весельчак, душа парень. Вот только веры такому общительному хлопцу у Грабчака, два года проведшего за колючкой, уже давно не имелось.

...Снова стояли под солнцем, в духоте нестерпимой.

- Кажись, Холм...

- Найн, Люблин...

Бормотали рядом с вонючим ведром узбеки, на похудевший мешок с сухарями поклоны били. А що, сухари спасали. С жучком, конечно, так жучок на вкус вроде тмина. Все одно в потемках насекомых не видно...

Постучали колеса недолго, снова встал эшелон, прошел кто-то, по-польски ругаясь, вагон отцепили, отогнали куда-то. Попозже зашерудели, пломбу с вагона снимая, лязгнула, откатываясь, дверь.

- Oh mein Gott, na und Schwein![2] - заглядывал седоусый старикан. Нацепил очки круглые, поправил непонятную фуражку и вытащил из-под кителя без погонов длинноствольный пистолет.

Узники вагона отшатнулись от решетки.

- Zuruck![3], - прохрипел надсмотрщик.

Старичок угрожающе наставлял пистолет, смачно выругался, и, убедившись, что заключенные отошли от решетки, вскарабкался в вагон.

Отпирал решетку очень осторожно, приказал одному из узбеков и Кащечку взять поганые ведра, запер замок.

"Дневальные" успели натаскать воды - плескали сквозь прутья в пододвинутую бочку. Тут засвистел паровоз, старикан закричал, заторопил, под стволом пистолета запихал водоносов за решетку. Поспешно забросил в вагон мешок и задвинул дверь...

В мешке оказались зерна кукурузы.

- Уморит, бабай сивоусый, - вздохнул Петро, осторожно разжевывая каменные зерна - зубы и так шатались.

- Найн бабай. Пост-командер, - объяснил Андре.

- Почтарь? А мы що? Посткарты?[4]

Друг оглянулся на дремлющих совагонников - спать приходилось посменно, маловата клетка была, - и прошептал:

- Так, оно. Мы иллигальте, гехейме посткарты. Надобность яка? И сейн зель[5] sein Ziel не ястно.

Над непонятностью Петро и сам много думал. Словно нарочно в вагонную команду разные национальности напихали. Интернациональный шталаг формируют? Так и поляки, и немец, так и вовсе не военнопленные...

День стояли, день ехали. В щель удалось разглядеть - мимо Гродненского вокзала проехали.

Кукуруза кончилась, воду хоть и экономили, но банка-кружка уже о дно шкрябала. А вагон все стоял на запасных путях.

Почтарь-конвоир в темноте вернулся. И не один...

...- Arbeiten, Schweine! - гавкал старикан, держа наготове свой шпалер. Два человечка в полосатых робах возились в потемках, затаскивая бочку, поднимая ведра с водой. Пахучего загона, в котором примолкли старожилы вагона, новые водоносы сторонились. Петро присматривался-присматривался, все понять не мог.

- Дивчины. Концентрационен, - прошептал Андре.

- Stille, die Schweine! - завопил почтарь.

К вагону подвели группу заключенных, гавкали конвойные, полосатые человечки, подбадриваемые прикладами, забирались в вагон. Петро отчетливо слышал всхлипывание - и, правда, бабы. Сердитый Почтарь запер решетку, о чем-то тихо поговорил с солдатами. Те ушли, но дверь вагона почему-то не задвигалась. Возился седоусый конвоир, забрасывал в вагон охапки соломы, приколачивал доски поперек входа. Потом послышались странные звуки, блеянье, заругался седоусый конвоир и в вагон начали поднимать овец. Теплушка наполнилась запахом шерсти и навоза, испуганные овцы шарахались в тесноте, истошно голосили.

- Schweinen, - утомленно прокряхтел свое Почтарь и дверь задвинулась, лязгнул наружный замок.

Топтались овцы, прислушивались люди, потом Кащеченко спосил:

- А що, красавицы, землячки-то среди вас есть?

Его вполголоса послали. Были землячки, как ни быть...

Дурное это было путешествие. Вагон отцепляли, прицепляли, отгоняли в тупик, снова перегоняли. Текла под дождем крыша, било в щели яркое солнце. Иногда вагон стоял в тупике по нескольку дней. Почтарь, то приходил каждый день, то надолго пропадал. Где-то у Вильно вагон почти безостановочно гоняли туда-сюда четыре дня, заключенные остались совсем без воды. Умер старший поляк, околело несколько овец. На стоянке пришел надсмотрщик, сказал о тупых свиньях. Петро с одним из узбеков посчастливилось выйти из вагона, в темноте, под дулом пистолета, оттащили распухших овец и поляка в проход между пакгаузами, спрятали за кучей гравия. Почтарь велел закапывать, но руками и ногами в опорках кидать камень получалось плохо.

- Schneller, die Schweine!, - шипел конвоир.

Воду набирали из пожарной бочки, Петро подавал ведра в вагон, на ногах едва стоял - от свежего станционного воздуха голова бешено кружилась...

Утром лязгнули буфера, покатил чуть полегчавший вагон дальше.

- Похоже, нас уже нет, Питер, - шептал Андре. - Найн ордунг. Наус секртетс.

- Все одно лейчи[6], - ответил Грабчак.

Ни о чем серьезном в голос не разговаривали - провокатор в вагоне наверняка есть, и, видать, даже не один. С бабами перешучивались, перезнакомились - у них тоже смешной интернационал оказался, даже эфиопка имелась, правда, почти "безъязыкая". Голландка, австриячка, две румынки, тихая Сара из Минска, немка фрау Матильда, татарки Зарема. Двое русских: Маша из Смоленска и чванливая Антонина-киевлянка. Наладили баночную почту - по переброшенной нитке жестянку пересылали: горсть кукурузы на картошину меняя. Почтарь, сука, мешки к решеткам наугад швырял, об очередности не заботился.

Петро с другом все чаще о побеге размышляли: стены крепкие, то тайком проверили. Железок чтобы с болтами и досками справиться нет, окно с решеткой и наглухо забито досками - не прогрызешь и гвозди не вытащишь. Поднять бы жесть с пола, да дно вагона проломить. Так ведь нет в узниках согласья: узбеки про волю Аллаха бормочут, поляк, видать, умом двинулся - уверен, что раз отец умер, ему теперь воровство лекарств простят и на волю отпустят.

...Одна из овец сдохла и нестерпимо воняла, воды в бочке не было второй день. Вагон стоял на огромной станции, доносился звук работающих механизмов, мелькал маневровый паровоз.

- Звек[7]? Хде звек муков, Питер? - хрипел Андре.

- Нэма "муков". Муки или мучения. Бес его знает тот звек, не должны же убить, раз фахрен[8].

Девки кричать вздумали что помирают, проходящий мимо по-немецки пригрозил что стрелять начнет...

Пришел все-таки Почтарь. Овцу убирать не стал, зажимая лицо тряпкой, плеснул в бочки по ведру воды. Народ пихался, ныряя в бочку, хлебал горстями, Петро выждал из последних сил, подошел с банкой. Все уже валялись, обессилев от счастья. Грабчак зачерпнул, блаженно потянул жидкость, ни вкуса, ни запаха не чуя.