Кони - Сергей Александрович Высоцкий

— Не нравится мне их церковь. Это музей какой-то! К чему такое обилие образов? Для того, чтобы подействовать на душу входящего, нужно лишь несколько, но строгих, даже суровых, как строга должна быть вера и суров долг христианина. — Он опять помолчал, очевидно обдумывал все увиденное. Потом добавил: — И зачем это «вы» в обращении к детям? По-нашему, по-господскому, это может быть и вежливее, но холоднее, гораздо холоднее. Вот я им говорил всем «ты», а ведь проводили они нас тепло и искренне. Чего им притворяться?

В своей записной книжке Федор Михайлович отметил: «Колония. Одним словом, тут царит отчасти Шиллер, но это прекрасно (тут несколько иронически вообще о колонии…).

Добрые люди дали возможность мне это видеть. Добрые и истинные граждане». (Выделено мною. — С. В.)

Книжку «Дневник писателя» за 1876 год, в которой были опубликованы заметки о поездке в колонию и рассказ «Мальчик у Христа на елке», Достоевский подарил Кони с надписью: «Анатолию Федоровичу Кони в знак глубочайшего уважения от автора».

В июле 1875 года в Ораниенбауме, под Петербургом, актриса провинциальных театров Каирова подстерегла жену своего любовника, тоже актрису Великанову, и несколько раз полоснула ее по горлу бритвой. Пострадавшая осталась жива и даже продолжала впоследствии выступать в театре. Преступницу судил в начале следующего года Петербургский окружной суд присяжных… Ее звали Анастасия Васильевна. Она была гражданской женой Федора Алексеевича Кони и имела от него двоих детей — Ольгу и Людмилу, десяти и девяти лет от роду.

Об этой истории, может быть, и не стоило упоминать, если бы во время суда и, особенно, после него в печати не поднялась волна нападок на совсем молодой еще суд присяжных. И Анатолий Федорович, не говоря уже о тех страданиях, которые он испытал, переживая за отца, был немало огорчен этими нападками, в настоящем случае справедливыми. Дело в том, что Анастасию Каирову присяжные оправдали и она вскоре после этого уехала на Балканы от газеты «Голос» освещать события русско-турецкой войны.

Обвинял Каирову Владимир Константинович Случевский, прокурор Петербургского окружного суда, занявший должность, которую прежде занимал Кони. Анатолий Федорович ко времени начала суда, как мы уже упоминали, служил в министерстве юстиции, вице-директором департамента. Назначение состоялось в июле 1875 года — Палену был нужен человек, прекрасно знающий русское и зарубежное законодательство и хорошо зарекомендовавший себя на практической работе. Имя Кони к тому времени благодаря газетам и ж; риалам, широко печатавшим его речи, стало известно всей России. Но можно предположить, что причиною перевода Кони в министерство послужила и история с Каировой. Ведь Анатолию Федоровичу, останься он на посту прокурора Петербургского окружного суда, пришлось бы заниматься этим делом — выступать с обвинением на процессе должен был он сам либо кто-то из товарищей прокурора. Человек крайне щепетильный, Кони, безусловно, подал бы в отставку.

Каирова совершила покушение с 7 на 8 июля 1875 года, а ровно через десять дней, 17 июля, состоялось назначение Кони на должность вице-директора департамента.

Защищал Каирову Евгений У тин, товарищ Копи по Петербургскому университету, либеральный журналист, сотрудник «Вестника Европы».

Пока не найдено никаких указаний на то, просил ли Анатолий Федорович Утина взяться за защиту Каировой, или Евгений Исаакович сделал это по собственной инициативе — дело обещало быть громким, а потому и привлекательным для адвоката. Судя по всему, отношения между ними в те годы были очень теплыми. Лишь позже произошло отчуждение, и Кони горечью писал об Утине: «…Утин женился, считает жадно накопленное злато, унижается перед знаменитостями и вообще мало симпатичен».

Ирина Семеновна, тоже остро переживавшая все случившееся, считала Каирову (без всяких на то оснований) причастной чуть ли не к террористической группе. «Твои огорчения и твои заботы… меня очень тревожат, — писала Ирина Семеновна сыну о дочерях отца, — я и сама не знаю, но очень боюсь их матери, она способна на все, а что они принадлежат к партии, я в этом уверена».

Откликнулся на дело Каировой и Достоевский. В майской книжке «Дневника писателя» появилась его статья об этом процессе.

«Что до меня, то я просто рад, что Капрову отпустили, я не рад лишь тому, что ее оправдали… — писал Федор Михайлович. — Убийство, если только убивает не «Червонный валет», — есть тяжелая и сложная вещь… нет, все это довольно тяжело, особенно для такой беспорядочной и шатающейся души, как Каирова! Тут не по силам бремя, тут как бы слышатся стопы придавленной. А затем — десять месяцев мытарств, сумасшедших домов, экспертов, — столько ее таскали, таскали, таскали, и при этом эта бедная тяжкая преступница, вполне виновная, — в сущности представляет из себя нечто до того несерьезное, безалаберное, до того ничего не понимающее, не законченное, пустое, предающееся, собой не владеющее, серединное, и так даже до самой последней минуты приговора, — что как-то легче стало, когда ее совсем отпустили».

Достоевский был возмущен не тем, что присяжные вынесли оправдательный вердикт, — его удивил суд, поставивший присяжным вопрос о виновности Каировой таким образом, что любой ответ — и положительный и отрицательный — выглядел абсурдно, алогично.

Высмеял он и речь присяжного поверенного: «Ужасно много высокого слога, разных «чувств» и той условно-либеральной гуманности, к которой прибегает теперь чуть не всякий, в «речах» и в литературе…» Достоевский, говоря о речи Утина, очень точно и метко охарактеризовал болезнь, проявившуюся в среде адвокатов — «деятелей». «Деятелю некогда, например, заняться «делом», вникнуть в него; к тому же почти все они отчасти и поочерствели с годами и с успехами и, кроме того, достаточно уж послужили гуманности, выслужили, так сказать, пряжку гуманности, чтобы заниматься там еще несчастиями какой-нибудь страдающей и безалаберной душонки сумасбродного, навязавшегося им клиента, а вместо сердца в груди многих из них давно уже бьется кусочек чего-то казенного, и вот он раз навсегда забирает напрокат, на все грядущие экстренные случаи, запасик условных фраз, словечек, чувствиц, мыслиц, жестов и воззрений, все, разумеется, по последней либеральной моде, и затем надолго, на всю жизнь, погружается в спокойствие и блаженство».

Достоевский оговаривается, что «это определение новейшего деятеля» он не относит к талантливому Утину, но «трескучих фраз он все-таки напустил не в меру много».

«Болезнь» пустословия — ив речах адвокатов, и в речах прокуроров — осуждал и Кони. Главным