Парадокс о европейце (сборник) - Николай Климонтович

Нина пробежала глазами всю эту чушь, рассчитанную на людей легковерных, измучившихся и ждавших хоть малого просвета, пусть немного, пусть хоть отчасти, но похожего на нормальную жизнь. Впрочем, этой фальшивой белибердой советские газеты будут полны вплоть до ее смерти на восемьдесят третьем году жизни, но тогда знать этого она не могла. Тогда ей просто остро захотелось бежать. Потому что в углу, внизу первой полосы, она заметила маленькую заметку. В ней было сказано, что крупный деятель украинского революционного движения Иосиф Альбинович М. расстрелян петлюровцами.

Об этом своем совершенно безумном предприятии бабушка рассказывать не любила. Попытавшись добраться до всевластного Раковского, она быстро убедилась, что легче было в прежние времена добиться аудиенции у самого государя императора. Молоденький часовой в буденовке, охранявший русского ампира бывший губернаторский дом, где была резиденция Комиссара Всея Украины, даже вскинул ружье, но потом мягко посоветовал уйти по-хорошему. Она взяла сына, оставшиеся деньги и чудом устроилась в военный большевистский эшелон, который отправлялся на восток – шла переброска войск с юга в связи с успехами Колчака на Урале… Газету в пути у нее украли солдаты, пустив драгоценный листок на самокрутки.

Ирина Дмитриевна Мороховец встретила ее хорошо. Но была томна. Белка по-прежнему бежала в своем колесе: не арестовали и не расстреляли. Нину и ее сына помыли, накормили, на вопрос о Борисе Николаевиче Ирина сухо ответила, что почти его не видит, он сутками пропадает в госпитале. Там у него и своя спаленка, сказала она с иронией, будто у него там и вторая жена. Служит, короче, новой власти, добавила она уже прямо раздраженно. И саркастически: а ваш муж что же, тоже воюет? Она не сказала этого вслух, но было ясно, что она думает: нашли время делать революцию, когда белке есть нечего, а у нее самой – последние чулки.

Нина не стала говорить ей, что Иозеф погиб.

Вдруг Ирина Дмитриевна спохватилась: для вас же письмо! Но нет, письмо было не от Иозефа, от Софьи из Дмитрова. В нем княгиня писала, что Петр плох, ему трудно двигаться. Но есть карточки, крестьяне приносят молоко и яйца, и Нина могла бы пожить с ними, все будет веселее. Про Иозефа она не спрашивала, скорее всего, их достигли слухи, что он погиб на Украине… Без лишних слов Нина распрощалась, обняла Ирину и отправилась на вокзал.

Пригородные поезда очень медленно, с задержками и остановками, но ходили. Когда Нина добралась-таки до Дмитрова, то в живых Петра Алексеевича уже не застала. Не было и самой княгини – ее увезли на автомобиле в Москву на торжественные государственные похороны. В прислугах у семьи была одна-единственная сильная крестьянская баба, одетая в длинную темно-вишневую юбку, мужской черный сюртук и повязанная низко черной же косынкой – видно, в знак траура. Баба назвалась Зиной, сказала, что по утрам прибирается в церкви и батюшка делится с ней, чем бог послал. А картошка этой осенью у них своя. Вы им родня будете? Барыня-то вас очень ждали. – Теперь родня, – отвечала Нина.

Иозеф тоже ухитрился невредимым добраться до Москвы. Но прежде чем объявиться к Мороховцам, пошел на Покровку. К своему удивлению, кукарекина дома он не нашел вовсе. Зато его собственный – стоял, весь залепленный по фасаду несусветными аляповатыми вывесками невиданных контор и учреждений.

Ирина не удивилась – где жена, там и муж. Она только что вышла из ванной и пахла лавандой. Как римский патриций, подумал зачем-то Иозеф. Она ни о чем его не спросила, хоть не виделись больше трех лет. И каких лет! Сказала только: Бог мой, что за времена, едва выживаем, а ведь прежде Борис мне делал такие подарки!.. Оказалось, с Ниной Иозеф разминулся всего-то чуть не на день. Она здорова, и Юрочка здоров! Чудом восстав из мертвых, Иозеф не чаял застать в живых и семью. У Ирины Дмитриевны, чувствуя пустую неловкость за свою поспешность – она его и не удерживала вовсе, – он не пробыл и десяти минут: написал скорую записку Борису и тоже поспешил на вокзал. Но Ирина все-таки сунула бутерброд на дорогу. Потянулась поцеловать, но так себя и не пересилила: от Иозефа нечисто и нехорошо пахло. Как будто чем-то кислым.

На вокзал его не пустили: ждали прибытия литерного.

Собралась большая толпа, но на вопросы Иозефа никто толком не желал отвечать, смотрели как на контру в его австрийской офицерской шинели со споротыми погонами. Однако из обрывков разговоров он понял со страшной болью: он опять опоздал. Из Дмитрова везли в Москву тело Князя.

Кто-то тронул его за рукав. Он обернулся, вгляделся и почти не удивился: это был Бабуния, он же Гоша Герц.

Гоша приложил палец к губам:

– Зовите меня теперь Мефодий Ликиардопуло.

Как все прирожденные революционеры, и этот никак не мог отвыкнуть паясничать и играть в конспирацию. Даже на похоронах. Хоть был уж и не молод. И костюм у него был как у ряженого, под стать новому имечку: какая-то овчинная, пастушеская, что ли, бурка не бурка. И совершенно необозримый кавказский какой-то картуз. На груди его красовался красный бант, в руке он держал бумажную алую розу, прикрученную проволокой к деревяшке.

– Откуда вы здесь взялись? – спросил Иозеф, уже отвыкший чему-либо удивляться.

– Выпустили из тюрьмы под честное слово. Меня и еще шестерых (52). Отдать, так сказать, последний долг. Вы ведь тоже покойного хорошо знали?

Иозеф понял: этот самый Бабуния – кладбищенский призрак революции, ходячая трагическая пародия, олицетворяющая все смертельно-карнавальное, что есть в этом странном воплощении вечной человеческой склонности к насмешке над всем здравым и здоровым. В конечном итоге склонности к самоотрицанию и саморазрушению… Он отвернулся и ничего не сказал.

Что ж, точно так Иозеф не удивился, когда на свободную койку в его камере в нижнем этаже Лубянки определили этого самого Бабуния. Старого meverick заволокли в камеру, видно – после допроса, и усадили на койку напротив Иозефа. Из носа и с губ его текла кровь.

– Bon jorno, – нашел в себе силы промолвить разбитым ртом старый революционный паяц.

– Buono sera.

– Come siete?

– Sto bene. E tu?

– Sto molto bene. Grazie…[17]

И Бабуния, точнее Гоша Герц, еще точнее – Мефодий Ликиардопуло, потерял сознание…

Но до этой последней встречи оставалось еще полтора десятка лет жизни.

Бабушка потом вспоминала, что, когда ее муж нашелся, так она выразилась, будто до того он играл с ней в прятки, она испугалась: нет, не того, как плохо он выглядел и как исхудал – что ж, один, без жены, без ухода… Но устрашилась печати какого-то смертельного одиночества, что была на его лице. Как будто он побывал там, откуда простые смертные не возвращаются…

– Собирайся, – сказал он жене как мог ласковее уже на третий день, когда прошли все первые расспросы и были даны скупые ответы. – Нам пора, Ниночка.

– Господи, куда?

– Нам необходимо вернуться на Украину. – Он говорил негромко и терпеливо, растолковывая ей простые вещи, как ребенку. – Ты же понимаешь, нужно заканчивать строить Соединенные Штаты Европы. Мы начали с Италии и Польши. И теперь закутаем всю Украину, как в плащ…

Она смотрела на него со слезами. Ей было ясно: он тронулся умом от всего пережитого. Она медленно сползала вниз, опираясь спиной о притолоку. В ее странной полуулыбке было горе и восхищение. Она его любила.

Когда эти беглые и, признаться, набросанные довольно неряшливо записки внука Иозефа М. попали мне в руки, были мною отредактированы, а самые вопиющие ошибки устранены, я свежим глазом просмотрел рукопись. И обнаружил, что для удобства читателя некоторые места в этом тексте нуждаются в дополнительных пояснениях.

1) По свидетельству жены, Иозеф М. свободно говорил почти на всех европейских языках, включая четыре славянских: сербский, польский, украинский и русский. В среде образованных людей его поколения это не было редкостью, новые языки давались им свободно. Известен случай, когда, готовясь к поездке в Швецию, князь Кропоткин за месяц до отъезда по ошибке вместо шведского языка выучил норвежский и вполне прилично на этом языке изъяснялся.

2) Точнее, для русской типографии Сажина в Цюрихе.

3) Такие же, по сути, христианские братья-протестанты.

4) Иозеф женился на двадцать лет позже Учителя, но и здесь следовал по его стопам. Князь встретил будущую жену в Женеве на поминках по Коммуне, т. е. через год после событий в Париже. Ее звали Соней, как и первую жену Иозефа М., – Софьей Ананьевой-Рабинович. Она тоже была студенткой Женевского университета и тоже биолог. В соответствии с принципами нигилистов, ими был заключен контракт на три года, без венчания, позже трехлетний срок был повторен 14 раз. Кстати, знакомство князя с невестой напоминало встречу Иозефа с его второй женой Ниной Николаевой: Софье Рабинович в Женеве однажды предложили помочь в переводе с испанского одному эмигранту; так позже и Нина Николаева пришла временным секретарем в издательство Иозефа, подменить подругу.