Парадокс о европейце (сборник) - Николай Климонтович

Иозеф спал, закутавшись в плащ, прислоняясь спиной к дереву, если оно находилось рядом. Он усаживался в расщелину между корней, и отрядный латинист льстиво говорил, что таким образом получилось превосходное курульное кресло. В холодные бессонные ночи Зевота рассказывал замерзшим будущим бойцам, не сделавшим пока в жизни ни одного выстрела, сказки из древней римской истории. Он успел изложить несколько эпизодов, но особенно хорошо у него получился цветистый рассказ об основании Рима.

Начал он издалека, но занимательно: с того, как весталка царской крови, принявшая обет целомудрия, ну, монашка по-нашему, оказалась изнасилована.

– Оце так сюрприз!

– Преступление, конечно, неслыханное, но обидчика не смогли сыскать. И обвинили в приступе похоти саму женщину. Жрица, конечно, утверждала, что согрешила с самим Марсом, но слушать ее суеверия не стали, а заковали в оковы и посадили под стражу. В свой срок она принесла близнецов мужского пола.

– Зовсим непогано.

– Как это было принято в те варварские времена, близнецов решили утопить как кутят, и младенцы были брошены в реку. Но Тибр в ту весну так разлился, что к руслу никак было не подойти, и стражники бросили корыто с младенцами на мелком месте – не плыть же с ним в стремнину, ви розумiете. Как и случается с царственными найденышами по всей мировой истории, корыто зацепилось за прибрежные кусты, а как вода отошла – так и вовсе оказалось на берегу. Тут и появляется волчица: она шла к водопою, услышала детский плач, нашла младенцев, облизала их и стала кормить сосцами. Но поскольку у римлян времен Тита Ливия было уже скептическое направление ума, то здравомыслящие люди придерживались более убедительной и жизнеподобной версии. А именно, что Волчицей называли (47).

– Справдi! Що ви кажете! Неймовiно! – послышались восхищенные голоса.

– История сохранила ее имя: она звалась Ларенция и была бездетной женой пастуха Фавстула. Вот она-то и вырастила близнецов, которые вопреки нынешним представлениям унаследовали не благородные черты своей настоящей матери, но справдi сомнительные наклонности приемной. Точнее, подросши, стали они настоящими разбойниками. Можливо, для утешения народа или чтобы подсластить пилюлю для потомства, римляне считали близнецов-разбойников благородными панами. Мол, они не грабили пастухов и путников, но лишь своих же коллег по ремеслу. Вы догадались уже, бесперечно, звали этих будущих сорванцов Ромул и Рем.

Продолжение Зевота обещал завтра.

– Сейчас лишь обращу внимание ясновельможных панов и вольных казаков, что легенда эта весьма необычна. Ибо в ней есть подробности совсем натуралистические, которые не пропустила бы еще вчера и царская цензура. А именно: действует в ней на правах героини натуральная курва. Да и само рождение героев произошло в результате изнасилования их матери неизвестно кем…

Но уже на следующий день маленькому отряду стало не до римской истории.

Над ними то и дело стали печально и протяжно свистеть шальные пули, и никто не понимал, откуда они летят. Само это непонимание вселяло неуверенность и беспокойство. Казалось, воздух сам собой оживляется, и опасность грозит со всех сторон и прямо с неба.

Ясность пришла с появлением невесть откуда, прямо из степи, в расположении отряда довольно чисто одетой, сытого вида, но совсем рябой бабы. Баба рассказала, что, пока она во время остановки ходила на ближайший хутор за бульбой, бронепоезд ушел и она отстала от базы. Добиться от нее, чей бронепоезд, куда идет и с кем воюет, было невозможно: она повторяла лишь, что стряпала для господ офицеров, которые следовали в отдельном пульмановском вагоне, а сам поезд носит имя «Уголь». Начальником там господин полковник Тютюнник. Выходило, что бронепоезд свой и воюет, скорее всего, с большевиками. А где ж здесь пути и в какую сторону ушел поезд? Этого она тоже не могла объяснить. Сказала только, что поезд ходит туда-сюда и часто останавливается, будто ищет кого-то. Где ее деревня, она тоже не могла сказать. Объяснила лишь, что деревни и нет больше, сначала грабили немцы, потом невесть кто, какие-то, что ли, красные махновцы-большевики, и хата ее сгорела (48). И что на поезде много бронепоездных женщин, у всех у них мужиков поубивало, или пропали, есть и санитарки, и поварихи, и официантки, и поломойки. И что господа офицеры – обходительные: если заставят грешить, то потом непременно накормят. А какие даже угостят шоколадом.

На горизонте теперь то и дело стали появляться чьи-то верховые разъезды, и приходилось залегать в придорожных канавах или ховаться в лощинах.

– Вот и начались, гадаю що так, первые Консулии в честь Нептуна Конного, – прокомментировал их появление Зевота.

Иозеф собрал совет. По всем правилам римской демократии в нем приняли участие все, кто мог носить оружие. Других, впрочем, не оказалось. На совете постановили продолжать по возможности незаметно двигаться на юг, где должна была находиться южная железная дорога, идущая от Харькова на Екатеринославль, а там – на Одессу. Отдельным пунктом совещания обсуждался вопрос о зачислении гражданки Верки Кривогуз в отряд на должность кухарки. Это предложение тоже было утверждено единогласно. Прежде всего потому, что всем очень хотелось горячей пищи. Лучше всего борща по-полтавски, хоть и нет у них ни бурака, ни гусиного бульона. А уж о пухкениках, мандрыках, крученыках и галушках с салом лучше не вспоминать. Ну, хоть капустняк… Зато не было теперь холодной ночи, чтоб Верка под накинутой шинелью не грела того или другого бойца.

На рассвете, когда отряд уже который раз заночевал в степи, Иозефа разбудил перепуганный бывший университетский студент Степан Верко, который всегда казался веселым и бесшабашным малым. Заикаясь, он рассказал: мол, только что, когда ходил до ветру, в утреннем тумане наткнулся на высокую насыпь, поверх которой висят мертвецы. Хоть и был Степан студентом-естественником, но в этом месте рассказа он перекрестился. Действительно, на телеграфных столбах вдоль насыпи висели мертвые тела в белых подштанниках. Потом разъяснилось: это были махновцы, повешенные белыми за грабеж. За насыпью была искомая железная дорога.

Постановили залечь, вырыть штабную землянку и ждать появления загадочного бронепоезда. Степан Верко опять был послан в разведку. И это было роковой ошибкой Иозефа. Не потому, что Верко был плох, а потому, что старательный, молодой, инициативный. Иозеф, глядя на него, видел: тому, чем сидеть в университетской аудитории, очень даже хотелось повоевать. К вечеру Верко привел в расположение отряда донельзя оборванного мужичка-солдата и доложил, что взял языка – где-то успел нахвататься фронтовых словечек.

Мужичок почти не ел каши и был вял. С трудом удалось от него добиться, что ни о каком бронепоезде он понятия не имеет, но служить готов: успел побывать у красных, у белых, у Махно, у Гетмана Скоропадского, у Петлюры. И даже в отряде какого-то эсера, кажись левого, Вилкина: отряд просуществовал всего два дни, потому что всех изловили и стрельнули.

Почему он уцелел, Иозеф спрашивать не стал: мужик, когда ел, снял фуражку – из нее посыпались вши. Иозеф потребовал поднять гимнастерку. Так и есть: в области живота у солдата была пятнистая розовая сыпь. Пришлось разложить костер и в большом баке согреть воды. Всю амуницию солдата Иозеф велел сжечь, самого помыть и собрать ему кое-какой одежонки. Но это не помогло: ночью солдат стал бредить и на рассвете умер. Иозеф позволил лишь завернуть тело в прокаленную над костром шинель и зарыть наспех. Но ничего уже не могло помочь, он понимал, что многим в его отряде не сберечься: вши, а с ними сыпной тиф уже перекинулись на них.

Степан Верко заболел первым. Иозеф запрещал ему чесаться, но по утрам он был весь в расчесах. Тиф у него был бурный и скоротечный, с жаром и бредом, и Иозеф подозревал, что на самом деле болен студент уже вторую неделю. Иозеф не отходил от него, пока тот не умер. Он винил себя в смерти молодого человека, хотя в чем была его вина…

К этому чувству примешивалось еще одно: как врач он видел много смертей, но эта казалась ему особенной. Никогда не ставя себя на место умерших, лежавших в морге или на анатомическом столе, сейчас в степи, вглядываясь в застывшие черты покойного, он видел в нем себя самого. И впервые отчетливо представил себя самого – мертвым. Тогда он испытал чувство последнего одиночества, будто остался совсем один на земле. Это чувство, то приступая, то притупляясь в житейских заботах, больше никогда не покидало его.

Уже следующей ночью ему приснилась мать, с которой он никогда не был близок, – прежде она никогда ему не снилась. И он подумал: это – к болезни. Днем после похорон Верко, сидя под деревом, Иозеф почувствовал озноб и глухую тяжесть в голове. Он уговаривал себя, что просто-напросто простыл. И надо бы попросить у запасливого Зевоты хлебнуть горилки з пирцем из его тайной фляжки. Когда он болел в последний раз? Кажется, на «Виктории»? Но то было обычное недолгое недомогание.