Парадокс о европейце (сборник) - Николай Климонтович

Иоанн в письме к Ангелу Леодакийской церкви сетовал: говоришь: я разбогател и ни в чем не имею нужды; а не знаешь, что ты несчастен и жалок, и низок, и слеп, и наг. Это писалось, когда и двух десятилетий не прошло от духовных подвигов первых христиан-бессребреников (3).

А коли далеко не ходить, можно припомнить, как здесь же, на Украине, анархисты-махновцы занимались уничтожением собственности. Очень скоро у верхушки оказались припрятаны клады награбленного золота и драгоценностей. Моногамию чистые анархисты, как и положено модернистам, начисто отвергали, и каждый обзавелся гаремом проституток, объявив захваченный район виноградным. Новое государство без государства никаких успехов не добилось, если не считать эпидемии сифилиса (4).

В Харькове семья оказалась благодаря тому же Раковскому. Иозеф написал ему наудачу и получил очень теплый ответ с припиской: для тебя здесь чертова пропасть работы. Причем Христо не выспрашивал никаких подробностей: понятно, ему не хватало образованных людей. Было ясно и то, что он, как все большевики в те годы, очень торопится (5).

Иозефа определили сотрудником в одну из канцелярий губернского продкомитета: комитет этот представлял собой то жалкое, что осталось от широкого поначалу кооперативного движения на Украине (6). Определили с донельзя расплывчато предписанными функциями. Это была синекура: приказ гласил, что тов. И. А. М. поручено научное руководство канцелярией, что было, конечно, эвфемизмом для полного отсутствия каких-либо обязанностей: какая такая к черту научная работа может вестись в канцелярии. Короче говоря, Христо устроил давнему эмигрантскому товарищу теплое местечко с прикреплением – тогда уже возникло это советское словечко (7).

Нина лишь раз в неделю пользовалась этой привилегией, беря в номенклатурной столовой продукты сухим пайком на дом: крупу, макароны, сахар, спички, соль. Все остальное покупала на базаре. А керосин для примуса – в опять открывшихся керосинных лавках.

Три комнаты со столовой на теплой светлой веранде, глядевшей в сад, они наняли в доме той же, прежней, Нининой хозяйки: дом оказался не занят и был в двух кварталах от нового места работы Иозефа.

Хозяйка не изумилась воскрешению Иозефа, теперь это часто случается. Впрочем, Нина – хорошенькая, складная и подвижная, в этой человеческой круговерти вполне могла справить себе и другого мужа. И, кто знает, может, этот – на самом деле новый… Чему хозяйка действительно удивилась донельзя, так это тому, что видит Нину и ее маленького сына живыми. И даже здоровыми и не изголодавшимися. Что ж, хорошо, теперь вдоволь наговорятся.

Это были тихие и мирные три без малого года. Иозеф, казалось, смирился с подчиненной участью Украины. В конце концов, автономия ее была значительна, но вхождение в Европу приходилось все-таки отложить. Зато маленький Юрик получил в подарок железную детскую педальную машину, которую, впрочем, невзлюбил хозяйкин петух.

В этом домашнем умиротворении и покое Иозеф успел написать по-украински солидный труд, вышедший из печати – уже несколько лет как государственной – в Харькове под названием Вcесвiтня сiльско-господарська кооперацiя. В этом томе самая большая и подробная глава была посвящена кооперативному движению в Австралии и Новой Зеландии, в начале века достигшему весьма внушительных успехов. И оставалось лишь горько сожалеть, что Учитель уже не сможет прочитать эту книгу, написанную, конечно, под сильным его влиянием и ему посвященную.

Одно печалило Нину. Иозефа нашло письмо, отправленное из Москвы его бывшей женой Софьей. Из письма следовало, что они с сыном вернулись в Россию еще в двадцать втором году. И что старший сын Иозефа Михаил, ты еще помнишь такого, было приписано иронически в скобках, выучился на геолога, промышляет где-то в Сибири, пишет редко и мало, здесь, в дикой коммуналке, я совсем одна. Работой, она, впрочем, довольна, сейчас в России вокруг биологии своего рода бум, и ее приняли препаратором – все-таки по образованию она биолог – в Институт мозга.

Сколь ни наивен был Иозеф в реалиях новой советской жизни и большевистских делишках, это сообщение его насторожило. В газетах было, что мозг почившего Ленина поступил на исследование в специально созданную по такому случаю лабораторию, позже переименованную в институт. И никак нельзя было помыслить, чтобы такая важная государственная деятельность проводилась не под плотным контролем Чека (8). Скорее всего, в этом и таился ответ на вопрос – как Соне удалось его разыскать.

– Что ж ей не сиделось в ее Швейцарии, – пожала плечами Нина, ни о каком мозге вождя мировой революции не помышлявшая. Она, разумеется, не знала Софью Штерн, но доверия та ей не внушала: на всякий случай Нина ее не любила.

Между тем климат в конторе Иозефа мало-помалу менялся. Пришел новый начальник, какой-то отставной рябой комиссар, проштрафившийся в ГПУ, ходили слухи, непомерными даже для тех лет поборами с лавочников. Вольное положение Иозефа, да и он сам, ему решительно не понравились. Сразу уволить сотрудника, спущенного с самого верха, он, конечно, не мог. Но придумал для него новые обязанности: вот вы языки знаете, так и есть для вас работенка.

Звучало это пренебрежительно – знание языков, как и любое знание, в те советские времена было делом зазорным. И вполне враждебно – иностранец был бывшему комиссару подозрителен и неприятен выражением, что ли, порядочности и гладким видом.

Оказалось, в ведение продкомитета по неисповедимой фантазии советских органов передали и заповедник Аскания-Нова. А так как прежних, царских, сотрудников в ревзаповеднике, как он теперь назывался, осталось немного, то оказалось: все еще поступавшую иностранную научную литературу там некому читать. И, наскоро попрощавшись с семьей, Иозеф срочно – в чем была срочность поручения, ему не объяснили, разве что в нетерпеливой неприязни начальника – отбыл в неизвестного срока неблизкую командировку в бывшую Херсонскую губернию.

Ехать пришлось в вагоне медленного, стоявшего по полчаса и на самых невзрачных полустанках, зеленого одесского поезда. Ходили, конечно, и редкие синие – те были с купе, с простынями, даже с чаем в стаканах с железными подстаканниками, когда и с вензелями. Но билетов на эти поезда было не достать. Желтые же, мягкие, после переворота перевелись: во время смуты в них любили перемещаться махновцы и петлюровцы: обшивка диванов оказалась вспорота и выпотрошена, о дубовые столешницы тушили самокрутки, гальюны были забиты, загажены или вовсе разрушены.

В зеленых вагонах путешествовали украинские хуторянки и молдаванские крестьянки цыганского вида, местечковые евреи в пейсах. А также куры в прикрытых косынками и рушниками корзинках, индюшата в клетках, в тамбуре следовала даже одна овца. Баба, сидевшая напротив, везла рыжего поросенка, помещавшегося у нее за пазухой, в тепле больших грудей. Зоопарк вонял, бабы пахли цветочным мылом, навозом и медовыми пряниками, гудели на мове. Иозеф испытывал тот этнологический восторг, что вызывает у интеллигентов даже краткая, по дороге с дачи, встреча с народом. Что ж, если и природные русские образованные люди испытывали среди населения собственной страны умиление, как Миклухо-Маклай среди папуасов, то Иозефу, отчасти все еще продолжавшему быть иностранцем, это было и подавно извинительно.

Что, гражданская война так его ничему и не научила? Научила, конечно. На огромный пожар, спаливший еще недавно самую цветущую в Европе, богатейшую в своем веке страну, с ее аристократической роскошью и купеческим богатством, с дворцами и величественными храмами, с кожевенными домами и мучной биржей, он не с горы смотрел. И времена большого кровопускания, когда даже односельчане убивали друг друга за понюх табаку, не в погребе пересидел. И бурю, поглотившую стольких лучших – молодых, отважных и честных, – видел не с берега. Но малые сии – не виноваты, заболтали их непонятными красными словами, заморочили голову несбыточными посулами, опоили темным вином. Наверное, эти самые измученные революцией оборванные бабы сами же портянки своим красноармейцам стирали и тайком крестили в спины, провожая от ворот…

Следователь Праведников неожиданно вновь взялся за протокол. Кажется, его особенно заинтересовало знакомство Иозефа с Раковским. О самом знакомстве, впрочем, он уже знал, имя Христо упоминалось на допросах и раньше. Но сейчас он вдруг спросил не без иезуитского прищура:

– Значит, вы выполняли прямые поручения гражданина Раковского Христиана Георгиевича? – И, роясь в бумагах: – Он же Станчев, он же Инсаров?