Общественное движение в России в 60 – 70-е годы XIX века - Шнеер Менделевич Левин

В условиях назревания революционной ситуации расширение и упрочение связей средь студенчества, офицерства, литераторов, лучшей части учительства и т.д. приобретали все большее значение.

Движение широких слоев молодой демократической интеллигенции сделало к концу 50-х годов крупные успехи в Петербурге, Москве и ряде провинциальных городов. Подъем общественного чувства, стремление к сближению с народом нашли в это время своебразное проявление в борьбе за воскресные школы, в организации и работе которых нередко принимали самое близкое участие (иногда брали на себя и первый почин) представители революционно-демократических кругов, причем в ряде случаев удалось использовать воскресные школы для попыток прямой революционной пропаганды. Одно из выражений общественно-политическая активность демократической молодежи нашла в развитии нелегальной издательской деятельности в пределах самой России (работа московского кружка Аргиропуло и Заичневского по литографированию и распространению революционной литературы в 1859 – 1861 гг., появление в конце 1860 г. в Москве первой в России подпольной типографии и т.д.).

Лучшие представители демократического лагеря, группировавшиеся вокруг Чернышевского и Добролюбова, готовились к переходу на путь активных революционных действий: они стремились значительно расширить пропаганду и организационно сплотить демократические силы.

«…Честные люди очень дороги, особенно теперь, когда представляется возможность делать что-нибудь полезное, а не сидеть сложа руки», – писал Добролюбов одному из своих товарищей в мае 1859 г.[393] В другом письме Добролюбов указывал, что есть в жизни интересы, «которые могут и должны зажечь все наше существо и своим огнем осветить и согреть наше темное и холодное житьишко». Далее он пояснял, что эти интересы заключаются в общественной деятельности, достойной развитого и честного человека, – деятельности, которой еще не было, но которую должно во что бы то ни стало создать[394]. Совершенно бесспорно, что он имел в виду налаживание революционной деятельности, почва для которой ему представлялась теперь гораздо более подготовленной. Правда, велики были и трудности, стоявшие на пути, намеченном Добролюбовым; осенью 1859 г. сам Добролюбов писал, что цель, которую он «предположил себе», требует еще больших усилий: «Нужно много еще учиться и смотреть на людей, чтобы хоть самому-то сделаться способным к ее достижению, не говоря уж о других»[395].

Обострение внутреннего положения России по мере приближения к развязке крепостного дела, рост возбуждения в народе, усиление недовольства в разнообразных общественных кругах не могли не вселять уверенность, что препятствия, стоящие на пути к созданию широкой революционной деятельности, можно и должно преодолеть. Тесный кружок единомышленников, во главе которого находился Н.Г. Чернышевский и который в большей своей части состоял из близких сотрудников «Современника», в предвидении решительного подъема народного движения после объявления «крестьянской» реформы, стремился к активному вмешательству в назревающие события. О том, какие практические формы приняла революционная деятельность Чернышевского и его ближайших сподвижников в момент наивысшего напряжения в стране, вызванного введением в действие реформы, будет речь в следующей главе.

ГЛАВА ВТОРАЯ.

ОБЩЕСТВЕННОЕ ДВИЖЕНИЕ ОТ ПРОВОЗГЛАШЕНИЯ ОТМЕНЫ КРЕПОСТНОГО ПРАВА ДО КОНЦА 60-х ГОДОВ.

Реформа 19 февраля 1861 г., вызванная неотвратимым ходом экономического развития России и грозным подъемом массовой борьбы против крепостничества, значительно ускоренная поражением царизма в Крыму, по расчетам правительства, должна была смягчить остроту социально-политического кризиса в стране и отчасти выполнила эту роль, но отнюдь не сразу. На первых порах объявление реформы, ввиду ее антинародного, грабительского характера, послужило толчком к еще более высокому подъему волны революционно-демократического движения. Революционная ситуация, складывавшаяся в России накануне крестьянской реформы, после 19 февраля не только не прекратилась, но именно теперь приобрела наиболее острый и опасный для власти характер.

1. Крестьянское движение в период проведения реформы

Реформа 19 февраля 1861 г. не дала крестьянству ни необходимого земельного обеспечения, ни действительной свободы. Это понимали люди, проводившие реформу. Через полтора десятка лет после реформы один из видных и относительно либеральных ее участников, Юрий Самарин, открыто признавал: «В то время, когда разрешался крестьянский вопрос.., всем, как сторонникам, так и противникам реформы, было хорошо известно, что ожидания крестьян шли очень далеко, что новое положение ни в каком случае не могло удовлетворить их; что в минуту его обнародования наступит критический момент»[396].

Правящие круги предвидели, что реформа вызовет разочарование и, может быть, прямое возмущение среди крестьянства. Но они рассчитывали справиться с народным протестом, полагаясь в первую очередь на свои вооруженные силы. К моменту объявления «воли» на места были командированы генерал-майоры и флигель-адъютанты царской свиты с самыми широкими полномочиями в деле усмирения всяких «между крестьянами беспокойств, неповиновения или ослушания»[397].

Неповиновения и «беспокойства» как выражения резкого недовольства всей крестьянской массы не заставили себя ждать. Подводя в июне 1861 г. итог ходу реформы за первые месяцы, известный деятель революционной демократии начала 60-х годов Николай Серно-Соловьевич писал: «Всюду повторились те же явления: крестьяне отказывались выходить на барщину и платить оброк помещикам, просили перемены старост и бурмистров, поставленных помещиками, жаловались на притеснения от помещиков, обвиняли помещиков и начальства в скрытии настоящего манифеста, требовали чистой воли». Серно-Соловьевич разъяснял, что «не дух своеволия» и «не невежество» руководили крестьянами, а иное: «Воля, которую им объявили, была не та, о которой шли слухи уже десятки лет, которой ждали изо дня в день целых четыре года»[398].

Недоверие к манифесту и «Положениям» 19 февраля, сомнения в их подлинности, неразрывно связанные с возмущением крепостническим характером реформы, проявились среди крестьян повсеместно. Еще глубоко проникнутые царистскими иллюзиями, крестьяне признавали объявленную «волю» не царской, а помещичьей, «панской»[399]. Крестьяне ожидали «царского надела», определяя последний, по сообщению некоторых современников, в 8 – 12 десятин на душу. Распространился слух, что земля у помещиков будет отобрана, и они получат наделы по числу душ своих семейств, а остальное нарежется крестьянам[400].

Убеждаясь на практике в антинародном характере уже «дарованной» реформы, крестьянство постепенно стало переносить свои надежды на неизбежную, по его мнению, «новую волю». С мест писали в Петербург о сложившемся у крестьян сознательном убеждении, что «само Положение есть только как бы временная