Как крестьян делали отсталыми: Сельскохозяйственные кооперативы и аграрный вопрос в России 1861–1914 - Коцонис Янни

Подобный исход спора означал, что правительство усиленно вкладывало деньги в концепцию финансово-экономической организации, которая в самих своих основах осталась переформированной. То же самое можно сказать и о другой значительной кредитной операции с участием крестьян, а именно о продаже земли через Крестьянский банк. Реформаторы с 1906 г. утверждали, что количественный рост крестьянского землевладения — не выход из положения; корень проблемы состоял в том, смогут ли крестьяне владеть землей на правах частной собственности и рисковать ею в закладных операциях со всеми вытекающими отсюда социальными и политическими последствиями. Крестьянский банк за период 1906–1915 гг. осуществил продажу земли на общую сумму около 1 млрд, руб., но эта недвижимость не могла быть использована ни в каких иных кредитных операциях. Множество инструкций приводили к тому, что даже Крестьянскому банку было чрезвычайно затруднительно возвращать просроченные ссуды или конфисковывать заложенное имущество у должников. Случаи аукционных распродаж Крестьянским банком десятков тысяч крестьянских земельных участков за долги предавались широкой огласке; однако за ними как ни в чем не бывало следовали оповещения о том, что лишь несколько сотен распродаж было доведено до логического конца: во всех остальных случаях крестьянам и представителям администрации удавалось прибегнуть к различным патерналистским механизмам, позволявшим несостоятельному должнику удержать за собой землю[227].

Что касается залога любых участков земли, находящихся в собственности крестьян, для получения ссуд на нужды мелиорации (что разрешалось Указом от 16 ноября 1906 г. и в законе, принятом III Думой в июле 1912 г.), то только правительство посредством Крестьянского банка могло практиковать подобные меры. Подобные операции с недвижимостью составляли до 4 % совокупной стоимости всех операций Крестьянского банка; ссуды, выданные под залог надельных земель, сами по себе составляли всего 1 % от всех ссуд, выданных с 1906 по 1915 г. (примерно 11 млн. руб.). Большинство из них досталось крестьянам-переселенцам, направлявшимся в Сибирь или Среднюю Азию, а не тем, что оставались в Европейской России[228]. Таким образом, как надельная земля, олицетворявшая собой самую суть проблемы, так и земля, приобретенная и находящаяся в личной собственности, оставались вне кредитной системы.

В целом созданная к 1914 г. кредитная система не была способна привести крестьян к кредитному рынку и связать их с более широкой (с точки зрения занятий или владения собственностью) категорией населения. Это была закрытая система, требовавшая специфических условий для своего развития, особых земель для залога и особых правил работы. Она имела мало общего с земельной реформой, задуманной в 1906 г., — поскольку изначально предполагала неотчуждаемость крестьянского имущества как отличительную черту принадлежности к сословию, — и таким образом являлась лишь новым изданием столь отличной от реформаторского замысла политики, сложившейся до 1906 г.

6. Аграрная политика — от интеграции к обособлению

Для Столыпина и Кривошеина кооперативы, обновленное землепользование и землевладение, а также увеличение государственных расходов на эти цели складывались в своего рода прообраз интегрированной системы, которая должна была быть бессословной по своей природе. Но их оппоненты были готовы согласиться только на систему всесословную — то есть такую, где правовые различия были скорее основой, а не целью или предметом правительственной политики. В этом смысле понятие «мобилизации» обманчиво как характеристика атмосферы споров того времени вокруг аграрного вопроса, ибо мобилизация отнюдь не занимала умы многих представителей бюрократии и дворянской аристократии: они скорее стремились конкретизировать и систематизировать понятие обособленности, хотя бы и посредством новых кооперативных учреждений[229]. Реформа местного управления и самоуправления, тогда же предложенная Столыпиным, предполагала, что волостное земство будет основано не на сословности, а на принципе частной собственности. Но и она была провалена все теми же представителями бюрократии и аристократии, во множестве заседавшими в консультативных и совещательных учреждениях при правительстве. Как и в спорах о формах собственности и кооперативах, чиновники и дворяне-землевладельцы отклонили основную идею о том, что крестьяне могут справиться со своими местными делами самостоятельно и не зависеть от образованной и богатой элиты общества. Они продолжали утверждать, что дворянство не может отдать один из последних исторических символов своего престижа и власти — право управлять местными делами[230]. Ни дворяне-землевладельцы, ни правительство не могли прийти к согласию по данному вопросу или проявить политическую волю и расширить сферу полномочий местных органов управления настолько, чтобы привлечь к работе крестьян — будь то политически через реформированное земство или социально-экономически посредством кооперативов. Вместо этого крестьянство стремились реорганизовывать в обособленных общинных и кооперативных учреждениях, при постоянном надзоре со стороны специально учрежденных, недосягаемых и всезнающих властей.

На финальной стадии дискуссии о земской реформе в Государственном совете в 1914 г. ее противники настаивали, что мелкая земская единица вообще не нужна, потому что ее административные функции способны выполнять и кооперативы: они позволят государству и земствам «управлять» населением без сращивания с ним. Их оппоненты возражали, что не только дворянство и чиновничество, засевшее в столицах, губернских и уездных центрах, центральных и местных судах, может управлять крестьянами в кооперативах, но и агрономы, нанятые специально для этих целей. Представитель Петербургского земства А.Д. Зиновьев утверждал, что кооперативы и представители земского «третьего элемента» «могут быть опасны, но только там, где за полным отсутствием органов для удовлетворения насущных потребностей царствует хаос». Создание волостного земства «является только поставленною в очень скромные рамки попыткою упорядочить то, что жизнь сама вводит вопреки узко отжившим формам. Нельзя отрицать того, что… уже повсеместно народились кооперативные организации… Вот где третий элемент может в отдельных случаях стать темною силою, силою опасною…». В.И. Гурко, ранее бывший товарищем министра внутренних дел, предупредил, что «чужаки», которых так боятся земства, уже контролируют местную жизнь. Возникает естественный вопрос: кто же будет контролировать кооперативы? «Да именно посторонний третий элемент… А у кого, господа, дело в руках, у того и влияние… Заметьте, господа, крайние левые партии уже поднимают иной лозунг. Они открыто говорят, что в настоящую минуту роль земства окончена, они указывают на те самые кооперации [явившиеся на смену земствам. — Я.К.]»[231].

Защищавшие эти положения были правы, утверждая, что профессиональный персонал на местах несет с собой подрывную политическую программу. Профессионалы громогласно заявляли, что их подготовка дает им компетентность, а их наниматели имеют только власть; при этом разночинное социальное происхождение предоставляет им некоторую социально-политическую легитимность, о которой другие появляющиеся в деревне не-крестьяне могут только мечтать. Но «демократизм» этих верительных грамот был несколько умерен утверждениями тех же профессионалов, что они руководствуются научными знаниями там, где крестьяне опираются лишь на опыт. Это была мощная смесь из легитимности, власти и чувства миссии, которая побуждала с новой силой заявлять свое право на крестьян, — или, говоря словами ведущего агронома-теоретика своего времени А.В. Чаянова, на «умы и души» «темной людской массы»[232].