Как крестьян делали отсталыми: Сельскохозяйственные кооперативы и аграрный вопрос в России 1861–1914 - Коцонис Янни

Структура, социальный состав, иерархичность системы образования явно способствовали общему представлению о том, что агрономия занимается крестьянами, но без участия самих крестьян[252]. Эта наука определенно готовила специалистов, которые владели научными знаниями, недоступными для понимания простых землепашцев, обреченных по этим причинам оставаться просто «крестьянством». Когда И.И. Вавилов вспоминает о волнующей атмосфере равных возможностей, царившей в бывшей Петровской академии после 1905 г., он пишет, что «мы» были поражены появлением в академии большого количества «крестьян», которые должны были вскоре отправиться в деревню в качестве «агрономов» и положительно влиять на крестьян in situ. Подобные противопоставления («мы и они», «крестьяне и агрономы») были распространены в профессиональной и педагогической литературе и весьма показательны для более широкого осмысления культурной и социальной миссии этих профессионалов. Учебники по агрономии и кооперативному делу гласили, что агроном как чуждый для «деревенской социальной среды» элемент должен «изучать народ». В 1914 г. участники студенческого кружка бывшей Петровской академии неустанно спорили, каким путем лучше всего стать ближе к «народу», который считался основным объектом приложения профессиональной активности будущих специалистов. Один из возражавших указывал, что агрономам еще только предстоит стать действительно ближе к «крестьянам», и призвал профессионалов искать способы общения с «массами», говорящими на другом языке; но он лишь подтвердил тезис о том, что речь идет о двух отдельных, независимых друг от друга сообществах[253].

Действительно, именно обособленность крестьянства как «экономического сообщества особого рода» стала основной предпосылкой для определения миссии агрономии. Таким образом, в основу новой профессии легло очень старое представление о месте крестьян в государстве и экономике. Конечно, мало кто в предыдущие десятилетия сомневался в «особенности» этого сословия, но агрономы отличились тем, что твердо решили действовать, напрямую исходя из этого принципа, и рассчитывали на него в будущем процессе социальной реорганизации. В этом они опирались на новую аграрную экономику, которая видела в крестьянском сообществе и его культуре ключ к трансформации всей России. Около 1900 г. такие экономисты и агрономические теоретики, как С.Н. Булгаков, Н.П. Огановский и А.И. Чупров, утверждали, что не законы капитализма, а именно специфические «элементы» крестьянского сообщества определяют логику экономического развития отдельного хозяйства в деревне. Они подчеркивали существование гибкого и вполне достаточного запаса семейного труда, который в состоянии защитить население от шоковых воздействий спадов и кризисов рыночных циклов[254]. Если ранее народники делали вывод, что русское крестьянство есть символ русской исключительности, то теперь новые экономисты доказывали, что крестьяне всего лишь подпадают под общее исключение из правил капиталистического развития. Другими словами, они признавали существование законов капитализма, и мало кто из них решался игнорировать его столь же откровенно, как народники в 1880—1890-х гг. Однако теоретики новой формации настаивали на том, что эти законы не распространяются на крестьян. Раньше ученые и публицисты использовали в качестве экономической модели для своих теоретизирований Великобританию и усердно пророчили исчезновение крестьянства по всей Европе — «манчестерская» (фритредерская) школа в политэкономии определяла суть всех европейских аграрных споров с 1840-х гг.[255] Но с рубежа веков в литературе стали преобладать поиски сходств и различий аграрного процесса в Нидерландах, Скандинавских странах и особенно в Дании. Образ неунывающего владельца небольшой фермы, члена мощного кооперативного союза, вытеснил все другие модели: этот фермер был вполне способен выжить в эпоху капитализма, потому что он (и такие же, как он) находился вне капиталистической системы.

Прикладная концепция «общественной агрономии» А.Ф. Фортунатова в начале XX в. рассматривала экономику и науку в тесной связи с социальным контекстом, в котором и должны были происходить все изменения; вначале следовало выявить «элементы» крестьянского сообщества и уже с этими знаниями «реорганизовать» его членов согласно «агрономическому плану». Исходя из этой концепции, агрономы должны были использовать кооперативы для освобождения крестьян от застарелых юридических и сословных пут и синтезировать их в новом социальном «типе», определяемом по роду их занятий. Именно агроном, по этому плану, являлся связующим звеном между реальными русскими крестьянами и тем, к чему они должны были стремиться; только агрономы якобы понимали корни крестьянской «отсталости» и «неразумности» и могли использовать свою власть и влияние, чтобы принести в деревню «прогресс», подвластный лишь этим служителям культа науки[256].

Особый смысл понятий «общество», «народ», «крестьянство» стал фундаментом для «организационно-производственного направления» и «семейно-трудовой теории», которые появились около 1910 г. Именно тогда такие значимые фигуры, как А.В. Чаянов, Н.П. Макаров и С.Л. Маслов, заняли видные посты в земствах, министерствах, крупных сельскохозяйственных обществах и учебных заведениях. Речь Чаянова на тему «Участковая агрономия и организационный план крестьянского хозяйства», произнесенная в 1911 г. на Московском губернском агрономическом съезде, а также руководство для агрономов, которое он выпустил в том же году, стали своего рода манифестом нового «общественного агронома»[257]. Он утверждал, что для поколения агрономов, учившегося в XIX в., существовала «только земля»; это весьма авторитетное представление заставляло придавать излишнее значение техническим усовершенствованиям, которые всегда мало значили для крестьянского хозяйства. Еще более важно то, что такая агрономия не могла нести всю ответственность за специфическую «темноту» и «изолированность» русского крестьянства. Чаянов соглашался, что техническая сторона сельского хозяйства очень важна, но «общественная агрономия» отдает преимущество людям, которые будут внедрять перемены в жизнь; так что предмет изучения этой науки — не столько технический, сколько социальный. Для нового поколения представителей «общественной агрономии в целом, прежде всего, существует население, а потом уже земледелие как одна из главных сторон жизни этого населения». Его целью является не земля крестьянина, а его разум: «Желая создать новое земледелие, он [общественный агроном. — Я.К.] создает новую человеческую культуру, новое народное сознание и представляет этой новой человеческой культуре самой создать новое земледелие»[258].

Когда работы ученых этой генерации были обнаружены исследователями в послевоенные годы за пределами России, а затем (в конце 1980-х гг.) и советскими исследователями, «крестьянская специфика» помогла историкам незаметно отойти от более ранних, уничижительных характеристик крестьян как «мешков с картошкой» и найти пути толкования внутренней согласованности тех действий крестьянина, которые казались иррациональными; кроме того, это вдохновило их на новую попытку выяснить, что же стоит за внешней непостижимостью русского крестьянства. Однако в ту пору, когда подобные идеи появились в России — после 1905 г., — никто не сомневался, что крестьяне обрабатывают землю «неправильно» и «неразумно»; и даже если крестьянские действия поддавались какому-то объяснению, это совсем не значило, что их можно было сознательно допускать. Новаторские начинания этого поколения агрономов и экономистов заключались в том, чтобы пересмотреть агрономию как научную дисциплину, ее программу и профессиональное предназначение агрономов таким образом, чтобы показать, что причиной российской «отсталости» является собственно социальная организация самих крестьян. Именно крестьяне, по мнению этих ученых, должны были стать вместилищем и объектом для новой науки. Это было частью масштабного процесса изменения концептуальных представлений о правительстве и управлении, сравнимого с концепцией «народного хозяйства» Витте по степени сконцентрированности на социальном устройстве, а не на простых материально-технических изменениях повседневной жизни крестьянства. Такие размашистые и ставшие буквально нормативными утверждения, как: «Россия — большая страна» (а это квазифизиократическое утверждение, подчеркивающее территориальный аспект, присутствует практически в любом исследовании российской экономики с XVIII в.), теперь стали сопровождаться столь же общими комментариями о глубине невежества и темноты населения, таблицами и графиками с данными о том, как мало школ в России по сравнению со странами Западной Европы, как низок уровень грамотности, как ничтожно мало библиотек и изб-читален в русской деревне и насколько слабо распространено там печатное слово[259].