Мир-фильтр. Как алгоритмы уплощают культуру - Кайл Чейка

привязанным к тому времени, когда было изначально построено. Оно вознаграждало за внимание к физическим деталям и атмосфере, выходящим за рамки того, что можно уловить на снимке айфона. Портативные технологии и интернет просто не сочетались с ним.

“Рокуёся” контрастировало с кофейней в другом месте Киото. Weekenders я нашел с помощью Google Maps; мой айфон выделил это кафе большим кружком (я постоянно пользовался телефоном, поскольку заплатил Verizon за доступ в интернет за границей; без айфона я бы заблудился). Кафе располагалось на краю непримечательной парковки в центре города – пространстве постоянного движения – в небольшом двухэтажном здании. (Поначалу здесь в 2005 году открыли одну из первых в Киото кофеен, где предлагали эспрессо.) Я обнаружил традиционный японский стиль: раздвижные двери, грубую штукатурку на стенах и круглые подвесные светильники из рисовой бумаги. (Эту японскую эстетику также переняла сеть кофеен Blue Bottle из Сан-Франциско, которая развешивала фонари и цветочные композиции в стиле икебаны в каждом новом городе. Когда в 2015 году Blue Bottle открыла – совершив символическое возвращение – свое первое кафе в Токио, оно пользовалось огромной популярностью.) Одновременно Weekenders демонстрировало также намеки на скандинавское влияние в духе AirSpace – открытые полки и чистые столешницы из светлого дерева. Такое кафе – еще одно пространство, в котором мы всегда дома и всегда не дома, как писал Марк Оже, – узнаваемая часть международного не-места.

Я заказал капучино и, когда его поставили передо мной, вынул телефон, чтобы сфотографировать фарфоровую чашку на краю стойки – длинного шероховатого куска камня, подобного сполиям в средневековой итальянской церкви[48]. Естественно, я намеревался выложить снимок в Сеть. “Люди приходят сюда только ради Инстаграма”, – заметил бариста по-английски, и в его голосе проскользнула суховатая нотка. Я помню острое чувство неловкости, охватившее меня, когда я делал снимок. Я действовал шаблонно. Однако кафе с его ненавязчиво минималистичным интерьером и мягким дневным светом, казалось, так и просилось в кадр. Просматривая сейчас аккаунт Weekenders в Инстаграме, я вижу, что фотографии здесь на протяжении нескольких лет – это бесконечная череда однотипных изображений, таких же снимков, что сделал я: одинокий кофе, покоящийся на столешнице.

Сведение к единому архетипическому повторяющемуся образу – не случайность, а итог длительного процесса. В начале 2010-х годов зародилось новое поветрие под названием Instagram wall (стена для Инстаграма или инстаграм-стена). Отчасти оно явилось следствием движения стрит-арта 2000-х годов – джентрификации граффити, в результате которой городские стены покрылись опрятными, официально санкционированными муралами, особенно в районах с кучей ветхих сооружений. Стрит-арт стал достопримечательностью сам по себе, превратившись в картинную галерею под открытым небом. Когда я жил в Бушуике, то постоянно видел группы французских туристов, которые, словно в Лувре, восхищались муралами на малолюдных улицах этого промышленного района; со временем эти росписи сменила нарисованная от руки проплаченная реклама.

Если стрит-арт изначально был подпольным занятием, то инстаграм-стены – это места, специально предназначенные для того, чтобы люди останавливались, фотографировались на их фоне, а затем выкладывали снимки в Инстаграме. Они также получили название “инстаграм-ловушки”. Одни из них – просто яркие графические образцы, которые служили идеальным фоном для фото – например, сверкающие розовые стены дома 1948 года мексиканского архитектора Луиса Баррагана де-факто превратились в инстаграм-стену, привлекающую туристов. Другие создавали ту или иную сцену, частью которой оказывался фотографирующийся человек – подобно раскрашенным деревянным щитам с вырезами, куда люди вставляют свои лица и изображают фермера или футболиста. Олицетворением инстаграм-стены, одним из самых популярных ее мотивов, является пара ангельских крыльев, раскрывающихся слева и справа от пустого пространства, куда встает человек – зачастую вытягивая руки вверх, словно в полете. Просто попросите приятеля отойти и сделать снимок, а затем вывешивайте!

Пиком этого явления, возможно, стало заведение под названием Carthage Must Be Destroyed (“Карфаген должен быть разрушен”), ориентированное на поздние завтраки. Его открыли в 2017 году в Бушуике – в квартале, где хватало мрачных складов. Интерьер был убогим: голые кирпичи и трубы, общие деревянные столы, – однако присутствовала одна агрессивная дизайнерская фишка: все выкрасили в бледно-розовый цвет. Розовая дверь, розовая плитка на стойке, розовый корпус кофе-машины, готовящей эспрессо, розовая керамическая посуда. Меню не отличалось особым разнообразием, предлагая обычный набор тостов с авокадо и так далее (совладелица заведения Аманда Бехара – австралийка), так что главной достопримечательностью оказалась эстетика. Как только появились фотографии в прессе, всем сразу захотелось сходить в “ту розовую забегаловку”.

Пространство оптимизировали для потребления в качестве цифрового изображения. В то время благодаря интернету повсеместно распространился оттенок розового цвета, который именовался Millennial Pink, “розовым миллениалов”. Его даже иногда называли Tumblr Pink, ассоциируя с мультимедийной социальной сетью Тамблер, где он прижился. Его можно было обнаружить на кроссовках Nike, косметике Glossier и чемоданах Away. Под этот тренд подстроилась даже компания Apple, выпустившая в 2015 году устройства цвета “розовое золото”. С равным успехом кафе “Карфаген” мог бы считаться Восприятием Розового для Миллениалов, инстаграм-стеной с полным погружением. Гости тратили так много времени на фотографирование, что в кафе официально ввели политику запрета на снимки пространства в целом – разрешалось фотографировать только собственную еду. На деле эта политика не работала; наоборот, она просто подталкивала клиентов сделать несколько запрещенных снимков и выложить их. Инстаграм сегодня полон свидетельств нарушения теоретических правил.

К концу десятилетия эти инсталляции начали утомлять. Возникли так называемые инстаграм-музеи, ориентированные на само фотографирование – как если бы единственный смысл посещения Лувра состоял в селфи перед “Джокондой”. Там не требовалось даже меню, отвлекающее от процесса создания цифрового изображения. Музей мороженого, открывшийся в Сан-Франциско в 2017 году, предлагал инсталляции на тему десертов, а Color Factory, также появившийся в 2017 году, – сюрреалистические монохроматические комнаты для создания драматических портретов. Подобным объектам не удалось стать притягательным визуальным искусством, потому что смысл им придает лишь наличие субъекта и акта фотографирования: вне цифровых платформ они неполны; все, что имеет значение, – производство контента. В этом смысле они служили весьма четкой цели. Инстаграм-стены привлекали посетителей к конкретному месту и удерживали их, вовлекая в занятие, которое они могли выполнять с помощью своих телефонов – подобно тому, как кафе предлагает детям книжки-раскраски. Это была уступка росту нашей зависимости – вы не можете просто пойти куда-то, вы должны задокументировать свой опыт. По мере того как посетители выкладывали эти фотографии в Сеть и в идеале проставляли теги с указанием компании или места, фотографии становились своего рода децентрализованным онлайн-плакатом, формой бесплатной рекламы и цифрового сарафанного радио. Инстаграм-стены увековечивали сами себя.

Эти