Мир-фильтр. Как алгоритмы уплощают культуру - Кайл Чейка

США). Но эта взаимосвязь также привела к более обыденному и повсеместному уплощению индивидуального опыта. В Соединенных Штатах я пользуюсь теми же устройствами, захожу зачастую в те же самые социальные сети и подключаюсь к тем же стриминговым сервисам, что и пользователь интернета в Индии, Бразилии или Южной Африке. Фридмановская модель усиления международной конкуренции привела к появлению всего лишь нескольких итоговых победителей, которые получают огромные прибыли от монополизации интернационализированного цифрового пространства. (Частные лица и малые предприятия также участвуют в этой конкуренции, но соревнуются в основном друг с другом на фоне гораздо более крупных компаний-платформ – подобно волкам, конкурирующим за территорию.)

На самом деле еще за десять с лишним лет до выхода книги “Плоский мир” теоретики культуры уже описывали, как глобализация, особенно ее ускоренная версия, порожденная интернетом, приводит к одинаковости и однообразию. Одновременно росла тревога по поводу этой одинаковости и недовольство последствиями глобализации для культуры. В 1989 году испанский социолог Мануэль Кастельс придумал “пространство потоков”, которое определил в статье 1999 года как “материальные схемы, обеспечивающие одновременность социальных практик без территориальной смежности”. Иными словами, утверждал Кастельс, электронная телекоммуникационная инфраструктура, такая как интернет, позволяет коллективно развивать единую культуру на расстоянии, не полагаясь на физическую близость. Сформировавшаяся культура становилась одинаковой во всех отдаленных местах, которые охватывали телекоммуникационные сети. В этом состояло отступление от физической географии, которую Кастельс назвал “пространством мест”.

Многие аспекты человеческого общества начали подчиняться логике пространства потоков в большей степени, нежели логике пространства мест, включая, как указывает Кастельс, “финансовые рынки, высокотехнологичное производство, деловые услуги, развлечения, новости СМИ, наркотрафик, науку и технологии, дизайн одежды, искусство, спорт или религию”. Таким образом, значимость географии уменьшилась еще сильнее. В 2001 году Кастельс писал, что пространство потоков “связывает удаленные точки вокруг общих функций и смыслов… в то же время изолируя и подчиняя себе логику опыта, воплощенную в пространстве мест”. Место, где вы физически находились, имело меньшее значение для вашего опыта и для ваших связей, нежели то, какими медиаканалами вы пользовались.

В то время как география теряла свою значимость, сферы транспортировки и передвижения обретали все большую важность. В 1992 году французский философ Марк Оже написал книгу под названием “Не-места”[45], в которой изучал восприятие автострад, аэропортов и гостиниц – зон, которые стали гарантированно походить друг на друга по всему миру. Они придавали отчетливое, парадоксальное ощущение комфорта современному кочевнику, принадлежащему к чужой зоне. В не-местах, по словам Оже, люди всегда дома и всегда не дома. Вступление к книге рассказывает о французском бизнесмене, который едет в аэропорт Шарль-де-Голль, молниеносно проходит контроль, совершает покупки в дьюти-фри, а затем ждет посадки в самолет. Лишенное индивидуальности пространство аэропорта оказывается

сродни очарованию безликих ландшафтов, пустырей, новостроек, вокзальных перронов и залов ожидания. В таких местах случайных встреч часто проскальзывает мимолетное ожидание приключений, смутное предвкушение новых событий, которых просто нужно дождаться.

Подобные действия до рейса, а затем и сам оцепенелый опыт полета предполагают некое отчуждение себя и окружающего мира до тех пор, пока все не обретет гладкость и единообразие. Это узнаваемое ощущение – легкий отрыв от реальности, возникающий при взлете, или чистый всплеск обезличенности, когда впервые открываешь дверь гостиничного номера. “Пространство не-места не создает ни отдельной идентичности, ни отношения – лишь одиночество и сходство”, – пишет Оже. Он описывает “пассивные радости потери идентичности”. Даже журнал, который вымышленный бизнесмен читает в самолете, отсылает к “гомогенизации потребностей и потребительского поведения” в “международной среде функционирования предприятий”.

В 1990-х и 2000-х годах в марше глобализации и подобной “эфиризации” опыта присутствовал определенный оптимизм или утопизм. Если части планеты сближаются вследствие появления новых аэропортов и международных сетей отелей, возможно, люди начнут лучше понимать друг друга. Такое уплощение географии представляло собой что-то вроде универсального языка эсперанто: возможно, это упрощение, но по крайней мере упрощение всем знакомое. Появился аргумент в пользу того, что одинаковость более эффективна не только с точки зрения комфорта (хотя бы для богатых западных путешественников), но и с точки зрения развития капитала, который перетекает из одного места в другое в виде инвестиций или инфраструктуры. Установившиеся шаблоны отличались предсказуемостью и позволяли быстрее наращивать масштабы. Хаотичное разнообразие невыгодно – ровно так же, как личный вкус порождает неэффективность цифрового потребления.

Голландский архитектор Рем Колхас прекрасно ориентировался в этой международной конвергенции. В 1990-е годы его бюро Office for Metropolitan Architecture (OMA) работало по всей Европе и прославилось смелыми концептуальными зданиями, которые не всегда воплощались в реальность. Проекты Колхаса выглядели чужеродно. “Гиперздание”, спроектированное OMA в 1996 году, выглядело как несколько небоскребов, врезающихся друг в друга углами, и его можно было возвести где угодно как “автономный город на 120 000 человек”. Описание фирмы гласило: “Здание структурировано как метафора города: башни олицетворяют улицы, горизонтальные элементы – парки, объемы – районы, а диагонали – бульвары”. Подобная бесхарактерность архитектуры, ее легкое слияние с набирающим силу царством не-мест являлись целенаправленной частью этого проекта – эстетики, которая приветствует все типовое и универсальное. Колхас описал свою философию в эссе 1995 года под названием “Город-генерик”[46], которое относится к тем произведениям, которые вы читаете всего один раз, но они навсегда остаются в вашей памяти. Его категоричные заявления по теории эстетики и архитектуры оказались пророческими в XXI веке. “Неужели современный город, подобно современному аэропорту, «всюду одинаков»? – начинается эссе. – Что, если эта кажущаяся случайной – и обычно вызывающая сожаление – гомогенизация была намеренным процессом, сознательным движением от различий к сходству? Что, если мы являемся свидетелями глобального освободительного движения: «Долой характерность!»?”

Типовой город-генерик[47] Колхаса – это место, в котором обитают все горожане: джентрифицированные AirSpace-здания и AirSpace-кофейни, коворкинги для технарей, одинаковый набор ресторанов и баров. Это знакомое место, в котором мы оказываемся, выбравшись из самолета, пройдя через аэропорт и добравшись на машине до отеля в стиле лофт, где регистрируемся с помощью телефона. В представлении Колхаса международное уплощение идентичности может быть позитивным феноменом или, по крайней мере, иметь свои преимущества: “Чем ярче выражена идентичность, тем сильнее она сдерживает свободу, тем больше она сопротивляется расширению, интерпретации, обновлению, противоречиям”. Возьмем, к примеру, Париж: “Париж может стать только более «парижским» – он уже на пути к тому, чтобы превратиться в гипер-Париж, отполированную карикатуру”. Уникальность места лишь привлекает новых туристов, которые постепенно истирают его в пыль вместе с растущим потоком путешественников, приезжающих, чтобы потребить его характер как продукт и оставить его во все более запущенном состоянии. Различия только мешают, они