Две недели на Синае. Жиль Блас в Калифорнии - Александр Дюма

к тому же без стремян, никоим образом, на мой взгляд, не представля­лось возможным; наконец я уснул, пребывая в убежде­нии, что Господь велик и милосерден.

Проснувшись на рассвете, я бесшумно выскользнул из палатки, вынашивая коварную мысль выбрать для себя самого низкорослого из трех дромадеров. Арабы уже под­нялись и седлали своих верблюдов; я подозвал Бешару, которого мне особенно хотелось расположить к себе, и попросил его отвести меня к животным.

Три наших дромадера, подогнув колени, лежали друг возле друга, вытянув шеи, словно змеи, и, пока они находились в таком положении, мне было трудно судить об их росте; я обошел вокруг животных, чтобы лучше рассмотреть их, но Бешара предупредил меня, что не надо слишком близко подходить к ним со стороны головы. Я поинтересовался у него, есть ли в этом какая- нибудь опасность и насколько нрав дромадеров не соот­ветствует тому робкому и томному виду, какой придает особую прелесть их физиономии; Бешара ответил, что порой дромадеры совершенно неожиданно хватают чело­века за руку или за ногу и ломают их, словно соломинку: один из его товарищей, которого он показал мне, стал во время предыдущего путешествия жертвой подобного про­исшествия, а за несколько дней до нашего отъезда из Каира какой-то достопочтенный турок, который, не думая ни о чем плохом, покупал на съестном базаре рулон абрикосового мармелада, внезапно был схвачен за тюрбан и поднят над землей. Когда он бездыханным рух­нул с высоты, все бросились к нему на помощь, но тот­час же обнаружилось, что верхняя часть его головы — череп и мозг — остались в тюрбане. Впрочем, дромадеры совершают подобные нападения не по злобе и без вся­кого умысла, а в те исключительные минуты радости или дурного настроения, когда порой и самые спокойные натуры теряют на время душевное равновесие.

Никто никогда не внимал Бешаре с большим благо­говением, чем я, и никогда еще ни одна из произнесен­ных им речей не запечатлевалась так глубоко в памяти его слушателей. Я незамедлительно показал своему собе­седнику, насколько ценными мне кажутся его советы, и, обойдя дромадеров сбоку, приблизился со стороны хво­ста к тому их них, на ком я остановил свой выбор. Дро­мадер беспечно лежал на песке, поджав под себя ноги и вытянув шею; при таком его положении седло на нем находилось на той же высоте, что и седло, лежащее на спине обычной лошади. Я решил произвести до прихода остальных и в присутствии моего друга Бешары неболь­шой опыт, который со стороны мог показаться не осо­бенно важным, но результатом должен был иметь мое знакомство с дромадером. Делая вид, что мысли мои заняты совсем другим и напевая вполголоса, я уцепился за головку передней луки седла и свисавшие с него веревки, затем в три классических приема перебросил ногу через спину верблюда, высотой подобную горе, и оказался в седле; но стоило мне там утвердиться, как животное, знавшее свой труд дромадера не хуже, чем я свое ремесло наездника, резко подняло круп, так что мой нос тотчас оказался на восемь дюймов ниже уровня коле­ней, и я получил в грудь сильный удар седельной шиш­кой, которая поднималась на высоту около фута и закан­чивалась деревянным шаром, оправленным медью. В то же мгновение передняя часть верблюжьего туловища поднялась с той же самопроизвольностью, какую мне уже удалось подметить у его задней части, и я ощутил удар по пояснице спинкой седла, ни в чем не уступавший удару седельной шишкой в грудь. Бешара, ни на секунду не выпускавший меня из поля зрения, пока я проделывал упражнения в вольтижировке, обратил мое внимание на превосходное сочетание двух этих выступов на седле, при отсутствии которых я неизбежно упал бы вперед или назад; это разумное замечание Бешара сделал со смехом на лице, словно желая доказать мне, что я был неспра­ведлив по отношению к седлу: с этой минуты я стал вос­принимать его как любителя глупых шуток. И потому, когда он предложил мне спешиться, я, хотя и ощущая в глубине души, что захожу слишком далеко, презритель­ным тоном ответил ему, что останусь сидеть на верблюде так долго, как мне будет угодно, и его это вовсе не каса­ется; Бешара осознал свою оплошность и, чтобы поми­риться со мной, посоветовал мне извлечь пользу из моего положения и полюбоваться окружающим пейзажем.

И в самом деле, с той высоты, на какую мне удалось подняться, я охватывал взглядом необозримый горизонт. Дромадер стоял так же, как прежде лежал: головой к северу, хвостом к югу. Справа от меня находились гроб­ницы халифов, упиравшиеся в безжизненный кряж Мукаттам, вершина которого была уже освещена, а под­ножие еще скрыто в тени; передо мной простиралось поле битвы при Гелиополе, а слева раскинулся Каир, минареты которого сверкали в первых лучах солнца. Этот изумительный вид с Нилом вдали вызвал у меня желание дополнить испытываемое мною удовольствие и охватить взглядом противоположную сторону горизонта. Я дернул недоуздок, чтобы заставить своего дромадера повернуться на месте, но он, казалось, не понял моего намерения; я дернул сильнее, и он поднял голову; я тотчас напряг все свои силы, и он зашагал прямо вперед. Тогда, за неиме­нием поводьев, я решил действовать ногами, но скоро стало понятно, что такое притязание не соответствует возможностям, отпущенным мне природой, а поскольку дромадер по-прежнему двигался вперед, увлекая меня к Дамьетте, я был вынужден позвать на помощь Бешару; он прибежал, не тая злобу, и остановил животное, а затем, дав ему на ладони несколько бобов, заставил его с покорностью дрессированного осла повернуться на месте, так что в итоге я оказался лицом к другому гори­зонту.

Горизонт этот начинался у Старого Каира и тянулся вплоть до выросшей на месте Мемфиса пальмовой рощи, над которой высились вершины пирамид Саккары; справа виднелись пирамиды Гизы, слева просматривалась горная цепь Мукаттам, поднимавшаяся к Нилу и теря­вшаяся вдали, в Верхнем Египте; еще дальше простира­лась пустыня, которая, угадываясь и за горизонтом, вос­принималась такой же необъятной, как океан.

Это созерцание пейзажа близилось к концу, когда полог палатки откинулся и из нее вышел Мейер. Я сде­лал вид, что не замечаю его; такая наигранная рассеян­ность придала мне непринужденный вид, льстивший моему самолюбию. Тем не менее, нарочито не поворачи­ваясь в его сторону, я искоса бросил на него взгляд и увидел, что он, не умея владеть своими чувствами так, как я, смотрит на меня если и не с восхищением, то, по крайней мере, с завистью и, несомнено, немало бы отдал за то, чтобы оказаться на моем месте; дело в том, что теперь