Две недели на Синае. Жиль Блас в Калифорнии - Александр Дюма

продолжает нестись вперед и появляется опас­ность потерять из виду своих спутников, которых потом уже невозможно будет отыскать, вам придется проткнуть ему горло копьем или прострелить ему голову выстрелом из пистолета, а затем не мешкая догнать караван, поскольку шакалы и гиены подстерегают не только упа­вших без сил дромадеров, но и заблудившихся путников. Вот потому я и говорю тебе, что порой неподалеку от останков верблюда находят скелет человека.

Я слушал длинную речь Бешары, устремив взгляд на дорогу и по обилию устилавших ее костей убеждался в правдивости его мрачного рассказа; среди этих останков попадались столь старые, что они уже почти обратились в прах и смешались с песком; другие, поновее, были крепкими и блестящими, как слоновая кость; наконец, встречались и такие, на которых местами еще уцелели обрывки иссохшей плоти, свидетельствовавшие о том, что смерть тех, кому принадлежали эти кости, наступила совсем недавно. Признаться, при мысли о том, что, если я сверну себе шею, упав с дромадера (а это было вполне возможно), или если меня задушит самум (такое тоже случается), или если я умру от болезни (еще одно довольно естестественное предположение), при мысли о том, повторяю, что меня бросят на дороге, что той же ночью мне нанесут визит гиены и шакалы и что, нако­нец, неделю спустя мои кости будут показывать путни­кам, направляющимся в Мекку, никаких радужных кар­тин в моем воображении не возникало. Это, вполне естественно, навело меня на воспоминания о Париже, о моей комнате, пусть маленькой, но такой теплой зимой и такой прохладной летом; о моих друзьях, которые про­должали в этот час жить своей привычной парижской жизнью, заполненной работой, спектаклями и балами, и которых я покинул, чтобы слушать, забравшись на дро­мадера, фантастические россказни какого-то араба. Я спрашивал себя, какое помутнение рассудка привело меня сюда, что я намерен здесь делать и какую цель пре­следую; к счастью, в ту минуту, когда у меня возникли все эти вопросы, я поднял голову и обратил взгляд на этот безбрежный океан, на эти песчаные волны, на этот красноватый пылающий горизонт; я посмотрел на этот караван, на этих длинношеих дромадеров, на этих арабов в живописных одеждах, на всю эту странную и перво­бытную природу, описание которой можно найти лишь в Библии и которая словно только что вышла из рук Господа, и подумал, что в конечном счете ради всего этого стоит расстаться с парижской грязью и пересечь море, даже рискуя оставить среди скелетов, рассеянных в пустыне, еще один.

Этот внезапный ход столь различных мыслей разорвал связь сознания и тела и тем самым избавил последнее от той мучительной неловкости, которая так мучила его в день нашего отъезда. Я в непринужденной позе восседал на своем дромадере, словно в этих краях мне и довелось появиться на свет, и Бешара, с самолюбием учителя наблюдавший за моими успехами в верховой езде, осы­пал меня похвалами. Что же касается других арабов, не столь красноречивых, как их товарищ, то они ограничи­вались тем, что вытягивали вперед руку со сжатым кула­ком и, оттопырив большой палец, говорили мне: «Таиб! Таиб!», что на арабском языке означает высшую степень одобрения и соответствует нашему «превосходно». Впро­чем, наши проводники, хотя и сохраняя тот невозмути­мый вид, под которым скрывалось их неизменное любо­пытство, ни на минуту не выпускали нас из виду; любое наше движение, любое изменение в выражении лица, любой самый незаметный знак, которым мы обменива­лись и который не был понятен никому, кроме нас, при­влекали их внимание, и они быстрым шепотом, жестом или взглядом делились друг с другом своими наблюде­ниями; в этом занятии они проявляли замечательную сноровку; увидев человека, они тотчас улавливают его приметы, а уловив их, навсегда удерживают в памяти; говорят, что араб, вернувшись в свое племя, дает настолько точное описание путешественника, которого он сопровождал или даже просто встретил в пути, что, если много лет спустя его слушателям случайно дове­дется встретить этого человека, они тотчас узнают его, хотя никогда прежде он не попадался им на глаза.

Мы продолжали свой путь: Бешара — напевая, я — грезя, как вдруг в одну из тех минут, когда солнце, начав прятаться за грядой Мукаттама, дало мне возможность поднять голову, я различил на горизонте черную точку: то было дерево пустыни, то был верстовой столб, деля­щий дорогу из Каира в Суэц пополам.

Дерево это — смоковница, одинокая, как островок в море, и тщетно взгляд ищет ей пару. Кто посадил ее здесь, ровно посередине пути между двумя этими горо­дами, словно указывая караванам, что пора делать при­вал? Этого никто не знает. Наши арабы, их отцы, их предки и пращуры их предков всегда видели его здесь, и, по их словам, сам Магомет, отдыхая в этом месте и не найдя тени, бросил там зернышко, наказав ему стать деревом. Смоковница укрывает небольшую невзрачную постройку: это гробница, где покоится прах достойного мусульманина, о святости которого наши арабы помнят, хотя имя его они забыли.

Едва заметив смоковницу, проводник, ехавший впе­реди, пустил своего дромадера в галоп, и наши верблюды помчались вслед за ним с такой скоростью, что могли бы посрамить лучших скаковых лошадей. Впрочем, этот аллюр, более плавный, чем рысь, понравился мне куда больше, и потому я столь усердно погонял своего хад- жина, молодого и сильного, что достиг желанного дерева вторым. В то же мгновение, не дожидаясь, пока мой дро­мадер опустится на колени, я схватился левой рукой за седельную шишку и рухнул на песок.

Полупрохлада, доставляемая тенью смоковницы, была для нас наслаждением, постичь которое можно, лишь испытав его. Чтобы наше счастье стало полным, мы решили выпить немного воды, ибо наши кожаные фляжки были опорожнены еще во время полуденного привала и языки у нас буквально присохли к нёбу. Арабы отвязали один из бурдюков и принесли его мне; сквозь шкуру бурдюка я ощутил, что вода внутри него имеет ту же температуру, что и окружающий воздух; тем не менее я поднес горловину бурдюка ко рту и втянул в себя изрядный глоток воды; но, как ни быстро она вошла в меня, изверг я ее обратно еще быстрее: никогда в жизни мне не приходилось глотать ничего подобного. За один день вода стала прогорклой, испорченной, протухшей. При виде моей чудовищной гримасы ко мне подбежал Бешара; я передал ему бурдюк, не произнося ни слова, настолько велико было мое желание исторгнуть из себя эту отвратительную жидкость до последней капли. Бешара был знатоком воды и опытным дегустатором; он чуял колодец или водоем раньше,