Две недели на Синае. Жиль Блас в Калифорнии - Александр Дюма

принялись испускать крики и кружиться так низко над факелами, что почти исчезали в клубах дыма; одновременно нас окружили и с воем побежали вслед за нами сотни бродячих собак, которые днем рыщут в поисках пропитания по улицам Каира, а вечером нахо­дят пристанище в гробницах. От этих криков и этого воя, служивших протестом против жизни и света, столь непривычных в этом месте и в этот час, пробудились арабы-бедуины, люди непокорного племени, которые сочли бы себя пленниками, если бы за ними закрылись городские ворота и разлучили их, пусть всего лишь на время ночного сна, с пустыней; бедуины поднялись, закутанные в бурнусы, на ступенях мечетей и в углубле­ниях гробниц и в своих белых саванах казались разгне­ванными тенями тех, чей покой мы потревожили.

В окружении этой мрачной свиты и этих могильных призраков мы добрались до отдаленного уголка клад­бища, где нам показали гробницы джузамитов — одной из ветвей арабского племени кахлан, обоснова­вшейся в Египте во времена мусульманского завоевания. Две усыпальницы выделялись здесь среди других своим богатством: это были гробницы двух людей, прослави­вшихся гостеприимством и щедростью: у одного из них, Тарифа, каждый день за столом собиралось не менее тысячи гостей, которых приводили к нему в дом неволь­ники, расставленные у всех ворот города; другой, Муханна, не имея как-то раз другого топлива, чтобы приготовить угощение для путников, нашедших приют в его шатре, сжег богатую добычу, захваченную им у непри­ятеля; их мертвым телам было оказано такое же щедрое гостеприимство, каким сами эти люди отличались при жизни, и они покоятся в великолепных и просторных гробницах, похожих на дворцы.

Осмотрев эти сооружения, мы направились к послед­ней усыпальнице, показавшейся нам древнее всех тех, какие были кругом; ее стены были сплошь покрыты тре­щинами, а местами в них даже зияли дыры; Мухаммед показал нам начертанную над одной из этих щелей фразу какого-то персидского поэта, смысл которой, на наш взгляд, был довольно туманным:

«Каждая расщелина этого древнего сооружения — полу­открытые уста, смеющиеся над преходящей роскошью цар­ских обителей».

Мы провели около двух часов в этом городе мертвых и осмотрели самые красивые его сооружения; пора было возвращаться к нашим арабам: мы двинулись в сторону первой осмотренной нами усыпальницы, по-прежнему под эскортом ястребов, в сопровождении собак, бок о бок с призраками; однако, словно этот фантастический кортеж удерживала в городе мертвых какая-то высшая сила, он остановился у ворот, которые выходили на рав­нину, населенную живыми людьми; мы без сожаления расстались с ним и направились к своей палатке. Какое-то время до нас еще доносились крики ястребов и завывания собак, но, успокоенные тишиной и мраком, одни вернулись к своим мраморным гнездам, другие — к своим гранитным конурам; затем все стихло, и больше ни один звук не отдавался эхом в мертвом городе, нена­долго оторванном нами от его вечного сна.

Вернувшись, мы застали арабов сидящими вокруг костра, который они разожгли, и рассказывающими друг другу какие-то истории. За их спинами, слившись по цвету с песком, лежали верблюды, образуя второй, боль­ший по размеру круг; наша палатка была установлена в стороне; пришло время бросить общий взгляд на отряд, которому предстояло нас сопровождать, и подробнейшим образом рассмотреть людей, которым мы доверили свою жизнь.

XI. АРАБЫ И ДРОМАДЕРЫ

Предводителя, или шейха, арабов звали Талеб; неболь­шого роста, худощавый и жилистый, он, хотя и был некрасив, обладал приветливым и располагающим выра­жением лица; говорил он нечасто и кратко, был крайне резок на слова и своим быстрым взглядом неотступно надзирал за нашими арабами; впоследствии мы не раз имели возможность убедиться в верности его глаза и силе его характера.

Слева от него сидел Бешара, с которым я уже свел зна­комство во дворе гостиницы: это он доказывал мне бла­городство происхождения своих верблюдов и наглядно пояснял все их необыкновенные качества. По полноте он не превосходил шейха, но, насколько тот был суров и немногословен, настолько этот был смешлив и разговор­чив; с рассвета и до заката Бешара распевал, сидя на своем верблюде, а когда спускалась ночь, он, эта Шахе­резада пустыни, безжалостно мучил своих товарищей всевозможными историями до тех пор, пока их не одо­левал сон. Какое-то время он поневоле еще продолжал говорить с самим собой, а затем, в конце концов, тоже засыпал. Благодаря этой неизменной словоохотливости, столь ценимой в долгих путешествиях теми, кто по натуре менее разговорчив, Бешара стал кумиром своих товари­щей, и если Талеб командовал днем, то сразу же после захода солнца бразды правления безоговорочно и без всяких возражений переходили к Бешаре.

По другую сторону Талеба сидел соратник, друг и дове­ренное лицо Бешары — геркулесовского телосложения араб по имени Арабалла, очень ценимый шейхом и ува­жаемый остальными своими товарищами, поскольку он был самым сильным в отряде; он первым бросался впе­ред, если лицо Талеба омрачала какая-нибудь тревога; он последним засыпал, когда по вечерам Бешара рассказы­вал свои бесконечные истории; и потому Талеб и Бешара чрезвычайно высоко ставили его, ибо он был рукой одного и ухом другого. Единственный, кто после этих трех заслуживает упоминания, это Абдалла, наш повар; он поступил к нам на службу по рекомендации г-на Мсары, утверждавшего, что тот учился своему ремеслу у лучших каирских шеф-поваров. Увы, он был живым уко­ром своим учителям! Невозможно представить себе ту чудовищную бурду, какую этот отравитель готовил для наших трапез.

Мы не станем говорить о Мухаммеде, нашем давнем друге, сопровождавшем нас от Александрии и в этом путешествии также находившемся рядом с нами.

Что же касается остальных арабов, входивших в отряд, то в отношении их умственных способностей сказать особенно нечего, ну а по своим физическим достоин­ствам это были истинные сыны пустыни — стройные, легкие и гибкие, как змеи, тощие и умеренные в еде и питье, как верблюды. И потому уже при этом первом знакомстве с ними мы поняли, как мало должна была значить для них та уступка, на какую они пошли, воз­ложив на самих себя заботу о своем пропитании: во время этого первого привала об их еде даже речи не было. Решив, что они, подобно нам, поужинали перед тем как покинуть Каир, мы ушли к себе в палатку, не придавая этому больше никакого значения.

Я улегся на ковре, совершенно успокоенный относи­тельно добросовестности наших проводников и, следова­тельно, безопасности начавшегося путешествия; нас было восемнадцать хорошо вооруженных человек, и мы являли собой достаточно внушительный отряд. Един­ственным оставшимся у меня поводом для беспокойства был непомерный горб несчастных дромадеров, удер­жаться на котором больше пяти минут,