Сирени горький аромат - Татьяна Аксинина

– Ничего себе… Ты уверена?

– Т-с!

Мы замолкаем. Кто-то, тяжело ступая по полу, проходит в кухню. Слышно, как скрипят половицы. Глаза привыкли к темноте, наверху над нами чуть-чуть светятся какие-то щели в полу. Никита крепче прижимает меня к себе. Мне страшно. Я закрываю глаза. Мне бы уши закрыть, чтобы не слышать того, что происходит наверху. Я слышу громкие голоса в кухне:

– Где они? Отвечай, дрянь!

– Я не понимаю, о чем вы спрашиваете?

– Не понимаешь! А так поймешь?

Звук удара. Галина кричит. Они её бьют!

– А-а!… За что? Я никого не видела! Я ничего не знаю!

Я пытаюсь встать, чтобы выйти из подполья. Никита крепко держит меня.

– Пусти меня, они убьют Галину. Им нужна я.

– Не смей, они убьют её и тебя.

Я почти вырвалась из рук Никиты, встала. Звуки ударов и крики наверху замолкают. Мы застываем, как статуи. Появляется третий голос. Он доносится глуше, человек, видимо, стоит в коридоре.

– Шеф, молчит, гадина. Может, что-то поэффективнее к ней применить, чтобы язык развязать.

– Бесполезно, время зря потеряете. Она ничего не скажет. Сына своего не выдаст. Ну, здравствуй, Галочка! Давно не виделись.

– Мерзавец! Трах-та-ра-рах! – Галина виртуозно покрыла мерзавца матом. – Ни хрена я вам не скажу! Иди ты трах-та-ра-рах!

– Она, чо, с зоны? – удивился мужской голос.

– Свяжите её и рот заткните, чтоб не орала. Обыщите всё, они должны быть в доме. Тяжелые шаги уходят из кухни, топочут глуше, не над нашей головой, чем-то гремят, стучат.

Я опускаюсь на ящик, ноги подкосились. Почему я не догадалась, что Галина – мать Никиты? Мне же называли её фамилию: Чернышова или Черняева. Чернова, её фамилия Чернова, и она была женой Игоря. Как Никита отреагировал? Или не понял? Я руками нахожу Никиту. Он стоит у стенки. Я прижимаюсь к нему и шепчу:

– Ты что делаешь?

– Ощупываю стены, пытаюсь найти выход или место, где можно тебя спрятать. Здесь кругом кирпич. Кормилов нас найдет.

– Кормилов? Причем здесь он? Мой отец меня ищет. Он – преступник и маньяк. У убийцы татуировка на правом плече. Отец сам сказал мне про татуировку, и мы видели фотографию.

– Даша, помнишь ту афишу? Второй солист – это Кормилов. Я всегда сомневался, в том, что там изображен твой отец. У него совершенно другой типаж. А Кормилов похож. И голос его был наверху. Я узнал. У меня идеальный слух.

В голове у меня всё переворачивается. Кормилов?! Не мой отец!?

– Конечно, Кормилов! Я встречалась с ним, и он догадался, кто я. Он следил за мной. Следил…

Теперь главное – успеть. Сердце колотится так, что наверху слышно. Я вытаскиваю из сумки свой телефон. Включаю, убираю звук, убираю вибрацию. Пройдет ли сигнал через кирпичные стены? Вряд ли. А через деревянный пол? При свете экрана видна темная щель над кирпичной кладкой, промежуток между полом и землей. Поднимаюсь по скользкой лестнице. Щель узкая, но рука пролезет. Папа, спаси меня! Отправить СМС? Нет, поздно. Слышу, как со скрипом отодвигают какую-то мебель прямо над моей головой. Вытягиваю руку и кладу телефон на землю экранчиком вниз подальше от края стенки. Быстро наощупь по ступенькам спускаюсь вниз, с последней спрыгиваю, Никита меня подхватывает, ставит рядом с собой. Яркий свет бьет в глаза. Громкий голос возбужденно кричит:

– Шеф, здесь они, нашлись.

Фонарики светят нам в лицо, свет режет глаза.

– Выходите – или мы гранату бросим.

Мы медленно поднимаемся наверх. Никиту отрывают от меня, бьют по голове. Он падает на пол. Меня с двух сторон держат за руки два мордоворота, подводят к Кормилову.

– Обыскать, телефоны забрать, – командует он своей охране. – Парня связать, девчонку не трогать, с этой красавицей у нас долгий разговор будет.

Никите связывают руки сзади, он стонет. Слава Богу, живой. Немного крови на волосах. Остальное цело. А у Галины все лицо в крови, кровь на руках и ногах. Гады, как сильно они её избили. Но она в сознании. Рот заклеен пластырем. Она смотрит на меня и слегка качает головой из стороны в сторону. Я поворачиваюсь к Кормилову. Мне становится нечем дышать, я проваливаюсь в темноту.

…Свет падает в комнату от открытой двери. Дядя Глеб заходит в мою комнату. Я знаю его. Он веселый и добрый, и всегда дарит мне подарки. Но сегодня я его боюсь. Он вытирает руки платком мамы. Темные пятна на белом платке. Мне страшно. Кричать нельзя, мама рассердится. Я замираю и закрываю глаза. Он наклоняется надо мной. Я слышу его тяжелое дыхание рядом со мной. Затем слышу его шаги. Он уходит. Хлопает входная дверь. Я вскакиваю с кровати и бегу к маме. Кровь, всё залито кровью. Я плачу и зову маму. Она не шевелится. Я ложусь рядом с ней, глажу её руками. Мамочка, просыпайся, вставай. Я прижимаюсь к её теплой руке. Просыпаюсь утром. Я замерзла. И мамина рука холодная, как лед. Я встаю и выхожу во двор…

Меня бьют по щекам, подносят ватку с нашатырем. Я открываю глаза. Я в другой комнате, лежу на диване. Кормилов склоняется надо мной.

– Хлипкие современные барышни, чуть что, в обморок падают.

– Дайте мне воды, – прошу я не свои голосом.

Не только голос меня не слушается, мне трудно пошевелить рукой и ногой. Что со мной?

Последнюю фразу я произношу вслух.

– Ничего особенного, – отвечает Глеб, – упала в обморок от вида крови. Он кричит кому-то в дверь. – Воды принесите.

Я пытаюсь сесть, взять в руки стакан с водой. Тело мягкое, ватное, меня не слушается.

Кормилов поднимает меня, держит голову, подносит стакан.

– Видишь, Даша, я совсем не страшный.

Он наклоняется ко мне. Пальцами захватывает прядь моих волос, медленно пропускает её сквозь пальцы. Я вздрагиваю.

– Значит, ты нашла конверт. Что ж, тем проще будет наша беседа. Где конверт? Ума не приложу, где ты нашла его. Я весь твой дом однажды перевернул, не нашел. Куда его Таня спрятала?

– Я не знаю.

– Знаешь. – Он резко дергает меня за волосы. Я вскрикиваю от боли. – Больно? А я не хочу делать тебе больно. Я хочу любить тебя.

Я в недоумении смотрю на него.

– Когда любят, не причиняют боли любимому человеку. – Я отвечаю, глядя ему прямо в глаза.

– Ещё как причиняют. Не представляешь, какой это кайф. Я ведь любил твою мать. Я любил Таню, как никто не мог её любить, и эти два идиота тоже. Во всем мире никто так не любил, как