Маленькие птичьи сердца - Виктория Ллойд-Барлоу

ее, когда укладывал нас спать. Моей сестре вскоре это надоело, но я готова была слушать ее снова и снова. Чтобы удовлетворить мой интерес к сицилийским легендам, Уолт взял в библиотеке книжку с народными сказками Южной Италии. Книга была в идеальном состоянии, на формуляре не стояло ни одного штампа, а потом отец соврал в библиотеке, что мы ее потеряли. Другие книжки меня не интересовали, я читала только эту и перечитывала ее много раз, обращаясь к ней, когда нуждалась в утешении, и обращаюсь до сих пор.

Мы доели десерт, Долли убрала со стола, а Вита приготовила кофе, громыхая чашками на подносе и продолжая непрерывно разговаривать с нами через открытую дверь. Мы с Ролло переглянулись и улыбнулись друг другу, слушая ее болтовню. Я поражалась тому, как легко лилась ее речь; она не нуждалась ни в поощрении, ни в реакциях собеседника. Сейчас она рассказывала о свадьбе, где они с Ролло побывали весной.

– На ней было платье покойной бабушки, очень красивое, как нам показалось. (О-о-ощень красивое, повторила я про себя.) Правда же, Ролс? – Ролло взглянул на меня и вдруг растерянно всплеснул руками. Мы тихо рассмеялись, а он заговорщически похлопал меня по руке. Он казался таким милым, таким надежным, и я чуть не захлебнулась от чувств к нему, сидя там, рядом с ним за столом. – Но у невесты была маленькая грудь, а платье с квадратным вырезом нельзя носить с маленькой грудью. Вот на тебе, Сандей, это платье смотрелось бы потрясающе. Скажи, Ролс? У нее великолепная грудь, – Ролло схватился за горло и изобразил, что давится вином. Долли была на кухне, и я услышала, как она прыснула, но был ли то добродушный смех или презрительная усмешка, не поняла.

– Да, Ви. У Сандей красивая грудь, – ответил Ролло и улыбнулся мне, словно мы вели обычную беседу. Он снял очки и протер их тряпочкой, глядя на меня в упор и ничуть не стесняясь. – Это правда, – тихо повторил он. Без очков его глаза казались маленькими и менее привлекательными, и я обрадовалась, когда он снова надел очки.

Впервые в жизни кто-то что-то сказал про мою фигуру; даже Король никогда не делал подобных замечаний, тем более таким тоном. И я решила, что это и есть близость, когда мое тело не просто обсуждают, но обсуждают одобрительно и походя, за столом. У Виты и Долли грудь была плоская, как у спортивных аристократок, созданных для верховой езды и управления большим поместьем, а не для выкармливания младенцев и домашних хлопот. Я же, напротив, носила бюстгальтер среднего размера, но «великолепной» мою грудь еще никто никогда не называл. Однако теперь, сидя за столом Виты, я вдруг почувствовала себя пышногрудой красавицей.

– Конечно, косой крой не для таких бедер, как у нее, но все же так трогательно, что она надела бабушкино платье… Потом она планировала сшить из него крестильную рубашечку для ребенка. Судя по всему, та должна была скоро ей понадобиться, – Вита переливчато рассмеялась над своим намеком и продолжила серьезным тоном, словно укоряя расшалившегося ребенка. – Хотя, как я уже сказала, платье подчеркивало недостатки, а девица эта всегда была крупной, как фермерша, и…

Когда Вита обсуждала внешность других женщин – а это случалось часто, – она поглаживала свои ключицы, словно проверяя, на месте ли они и не заплыли ли жиром. Она на миг замолчала, и я представила ее на кухне, где она стояла и думала о толстой невесте, поглаживая свои ключицы и с облегчением нащупывая тонкое горло и твердую выступающую грудину.

Ролло заметил, что она замолчала, и тут же вступил в разговор.

– Но как…

Однако Вита не дала ему договорить. Она продолжила рассказывать свою историю, повысив голос, так как начала громыхать чашками и бутылками. При этом ее тон, ненадолго ставший серьезным, изменился и стал более непринужденным.

– Но свекровь этой девушки, Сандей, разнесла ее в пух и прах. Не платье, а катастрофа, сказала она, хотя на самом деле не такое ужасное у нее было платье! Но эта семья считает, что за ними должно остаться последнее слово. Жуткие снобы. Почему люди такие злые? – спросила она, появившись в дверях с подносом.

Она поставила поднос на стол, а я ответила одной из моих любимых итальянских поговорок:

– В языке нет костей, но он может сломать кость.

Вита звонко рассмеялась и разлила кофе по трем маленьким чашечкам:

– Что верно, то верно! Надо запомнить эту поговорку.

На подносе лежали птифуры в гофрированной бумаге, которые Ролло купил для нас в Лондоне. Эти мини-пирожные стали любимым завершением всех ужинов, которые он для нас устраивал. Ему нравились самые ненатуральные цвета – нежно-голубой, розовый и зеленый, и чем больше украшений бантиками и узором из глазури, тем лучше. Я раньше никогда не видела таких пирожных и узнала, что те бывают и более приглушенных цветов, лишь когда Вита сказала об этом Ролло, ласково пожурив его за выбор. Еще он любил запихивать в рот по несколько штук одновременно, притворяясь, что проголодался, а Вита, смеясь, бранила его за вульгарное поведение за столом.

Я не знала никого из тех, о ком рассказывала Вита. Она говорила так, будто мы вращались в одних кругах, и в результате все эти интересные люди начали казаться мне кем-то вроде дальних родственников, о которых я знала всю подноготную. Это было приятно, как смотреть кино: ты наблюдаешь за героями, а тебя никто не видит.

– Ну, знаешь, – отмахивалась она, когда я спрашивала, о ком из их многочисленных подруг идет речь, – Софи. Такая высокая блондинка. С помадой. И ужасным мужем. Софи! – или: – Джон-Джон. У него еще куча родственников. Куча. Обаятельный мужчина, – она задумывалась, вспоминая его отличительную черту, чтобы я точно поняла, о ком речь. Затем с торжествующей улыбкой произносила: – Он еще сбежал с няней!

При этом мы обе знали, что я рада просто слушать, как она говорила на любую тему. Мне нравилась ее беспечная болтовня и прямота, с которой она выражала свое мнение; я была как несведущий в балете зритель, который пришел на представление и вдруг засмотрелся. Я растворялась в потоке ее слов, лившемся легко и беспрепятственно, как льется с неба легкий нежданный дождик. Иногда спокойная уверенность ее тона побуждала меня отвечать, иногда я молчала. Но Вите, похоже, было все равно, отвечала я или нет; мое молчание и редкие комментарии она встречала с одинаковым отсутствием удивления и продолжала тараторить дальше как ни в чем не бывало. Она не