Море и жаворонок. Из европейских и американских поэтов XVI–XX вв. - Антология

class="v">меж настоящим и былым,

где мертвые равны живым?

Тогда ступай вослед за мной

глухой стезей в туман ночной.

Не бойся пугал тишины —

мы с вечностью обручены.

Я есмь

Я есмь – но что я есмь, не знаю; слово

Забыто, как я сам для всех забыт;

Я есмь самоуправец бестолковый

И самоед – ловец своих обид

В мучительных, туманных снах былого;

И все-таки я есмь, я жив – болит

Душа, но я живу – в забвенье, в горе,

В ничтожестве, часы и годы для

Под вечный шум немолкнущего моря, —

Как на песке руина корабля.

Я всем чужой (кому ж ярмо на шее

Захочется) – чем ближе, тем чужее.

Скорей бы мне уйти из сей пустыни

В тот край, где нет ни плача, ни тревог,

Чтоб с милым Богом пребывать отныне

И спать, как в детстве, – спать, не чуя ног,

На ласковом лугу, как на холстине:

Внизу – трава, вверху – лишь купол синий.

Джон Китс

1795–1821

Китс родился в Лондоне в семье владельца конного двора, учился в частной школе, потом на медицинских курсах; получил диплом хирурга, но оставил эту стезю, решив посвятить себя одной поэзии. Его первая книга была едва замечена, вторая (поэма «Эндимион», 1818) жестоко осмеяна в журнале «Блэквудс мэгазин», но Китс не сдался. Его лучшие произведения датируются 1819 годом: оды, сонеты, поэмы «Канун святой Агнессы» и «Гиперион». Наследственный туберкулез оборвал этот взлет; большая часть следующего года прошла в депрессии и безнадежной борьбе с болезнью. Китс умер в Риме; известна его автоэпитафия: «Здесь лежит тот, чье имя было написано на воде». Китса заново открыли прерафаэлиты, и к концу XIX века он прочно вошел в пантеон лучших английских поэтов.

Ода Греческой Вазе

О строгая весталка тишины,

Питомица медлительных времен,

Молчунья, на которой старины

Красноречивый след запечатлен!

О чем по кругу ты ведешь рассказ?

То смертных силуэты иль богов?

Темпейский дол или Аркадский луг?

Откуда этот яростный экстаз?

Что за погоня, девственный испуг?

Флейт и тимпанов отдаленный зов?

Напевы, слуху внятные, нежны —

Но те, неслышные, еще нежней;

Так не смолкайте, флейты! вы вольны

Владеть душой послушливой моей.

И песню – ни прервать, ни приглушить;

Под сводом охраняющей листвы

Ты, юность, будешь вечно молода;

Любовник смелый! никогда, увы,

Желания тебе не утолить,

До губ не дотянуться никогда!

О вечно свежих листьев переплет,

Весны непреходящей торжество!

Счастливый музыкант не устает,

Не старятся мелодии его.

Трикрат, трикрат счастливая любовь!

Не задохнуться ей и не упасть,

Едва оттрепетавшей на лету!

Низка пред ней живая наша страсть,

Что оставляет воспаленной кровь,

Жар в голове и в сердце пустоту.

Кто этот жрец, чей величавый вид

Внушает всем благоговейный страх?

К какому алтарю толпа спешит,

Ведя телицу в лентах и цветах?

Зачем с утра свой мирный городок

Покинул сей благочестивый люд —

Уже не сможет камень рассказать.

Пустынных улиц там покой глубок,

Века прошли, века еще пройдут,

Но ни души не воротится вспять.

Высокий мир! Высокая печаль!

Навек смирённый мрамором порыв!

Холодная, как вечность, пастораль!

Когда и мы, дар жизни расточив,

Уйдем – и вслед несбывшимся мечтам

Придет опять надежда и мечта,

Тогда, не помня о минувшем зле,

Скажи иным векам и племенам:

«В прекрасном – правда, в правде – красота;

Вот всё, что нужно знать вам на земле».

Ода Соловью

Сознанье цепенеет, и в груди —

Боль жгучая, как будто я испил

Цикуты – и поникнул в забытьи,

И в струях Леты душу ознобил.

Но нет, не зависть низкая во мне —

Я слишком счастлив счастием твоим,

Вечерних рощ таинственный Орфей!

        В певучей глубине

Ветвей сплетенных и густых теней

Ты славишь лето горлом золотым!

Глоток вина – и улечу с тобой! —

Вина, в котором солнца терпкий вкус,

Веселья загорелого настой

И пляски юных Провансальских муз!

О кубок в ожерелье пузырьков,

Мерцающий, как южный небосвод!

О Иппокрены огненной струя,

        Что обжигает рот!

Один глоток – и мир оставлю я,

Исчезну в темноте между стволов.

Исчезну, растворюсь в лесной глуши

И позабуду в благодатной мгле

Усталость, скорбь, напрасный жар души —

Все, что томит живущих на земле,

Где пожинает смерть посев людской

И даже юным не дает пощады,

Где думать – значит взоры отравлять

        Свинцовою тоской,

Где красоте – всего лишь миг сиять,

Любви, родившись, гибнуть без отрады.

Прочь, прочь отсюда! Я умчусь с тобой —

Не Бахусом влеком в тупую тьму —

Но на крылах Поэзии самой,

Наперекор строптивому уму!

Уже мы вместе, рядом! Ночь нежна,

Покорно все владычице Луне,

И звезд лучистые глаза светлы,

        И веет вышина

Прохладным блеском, тающим на дне

Тропинок мшистых и зеленой мглы.

Не вижу я, какие льнут цветы

К моим ногам и по лицу скользят,

Но среди волн душистой темноты

Угадываю каждый аромат —

Боярышника, яблони лесной,

Шуршащих папоротников, орляка,

Фиалок, отдохнувших от жары,

        И медлящей пока

Инфанты майской, розы молодой,

Жужжащей кельи летней мошкары.

Вот здесь, впотьмах, о смерти я мечтал,

С ней, безмятежной, я хотел уснуть,

И звал, и нежные слова шептал,

Ночным ознобом наполняя грудь.