Лабиринт - Яэко Ногами

числу ветеранов. Но ни в карты, ни в маджан, ни даже в шахматы он почти не играл и был одним из тех немногих, кто сразу после отбоя укладывался в постель.

Пока продолжались работы по укреплению рва, он каждый вечер засыпал как убитый. Хотя в отсутствие фельдфебеля можно было не особенно надрываться, ежедневная рубка леса все же была для Сёдзо довольно тяжелым трудом. Вечером он сам, словно бревно на траву, валился в постель, и ему не было никакого дела до треволнений его ближайших соседей, переживавших свои победы и поражения в играх. Ему не мешали спать ни вши, от которых обычно жгло все тело, ни душевные муки, не дававшие ему покоя после свидания с Кидзу в городке К. Но в последнее время он подолгу не мог заснуть и, лежа с закрытыми глазами, слышал, как хлопают по одеялу картами и стучат кости.

Когда Сёдзо прибыл в этот отряд, здесь уже имелось два комплекта маджана из первосортной слоновой кости прекрасной резной работы. По-видимому, они появились в отряде после ограбления усадьбы какого-нибудь местного магната. Но шахматные фигуры были деревянные, сделанные самими солдатами довольно неплохо, а вместо доски служил расчерченный лист плотной бумаги.

«Подумал бы!» — «А что тут думать!» — «Ну и ну...» — «Разве это ход! Мазила!»—«Королем надо было ходить!»— то и дело слышались возгласы. Иногда начиналась перебранка между игроками и болельщиками или даже между болельщиками. Еще больше, чем этот шум, Сёдзо раздражал маджан. Сделанные из слоновой кости скользкие и холодные игральные косточки, постукивая, издавали какой-то мягкий, вкрадчивый звук, и этот звук болезненно отдавался в ушах Сёдзо.

В тот вечер, когда впервые зазвучал репродуктор, он еще не спал. Тогда ему показалось, что его стукнули обухом по голове. Он был из числа тех солдат, которые невольно прослезились, услышав детскую песенку — так глубоки были их испуг и печаль. Но он не мог просто предаваться воспоминаниям. Музыка наводила его и на другие мысли, несомненно, она достигала цели, однако Сёдзо казалось странным, почему партизаны не обращаются к ним с призывами, как они делали это в других местах.

Каждый вечер, когда пение прекращалось и за стенами казармы мгновенно воцарялась наплывавшая из бесконечной мглы тяжелая, густая тишина, Сёдзо начинал настороженно прислушиваться. И постепенно нервы его напрягались так, будто его растягивали на дыбе.

Фуражка лежала у изголовья. Одежда была аккуратно сложена справа — все, как требовал армейский порядок. Слабый свет свечи, вокруг которой наискосок от его койки сгрудились шахматисты, падал на его лоб и прямой красивый нос. Сомкнув веки, он притворялся, что крепко спит, но на самом деле ему не спалось.

Напрасно он ждал, что, после того как кончится музыка, раздастся голос из рупора. Но тем не менее какая-то надежда появлялась у него каждый вечер и, ожидая призывов, он невольно все снова и снова возвращался к вопросу, который, казалось, был уже для него окончательно решен и куда-то отодвинут; так глина, пока ее вертит в руках гончар, неизбежно начинает принимать форму какой-то вещи. Все складывается так, как говорил Кидзу, размышлял Сёдзо. Не исключено, что из-за нынешней сложной обстановки Хуан Ань-шэн уже больше не работает в Пекине, а перебрался к себе на родину, и, может быть, эта затея с музыкой— дело его рук. Впрочем, возможно, что это работа местных партизан. Судя по подбору песен, среди них есть кто-то из японцев. Вероятно, перебежчик. Кидзу говорил об идеологическом воспитании пленных. Но пленные, как бы их ни перевоспитывали, это все-таки не перебежчики, и на них должны смотреть иначе. Пленные невольно оказываются в руках противника просто потому, что их захватили, а перебежчик с самого начала действует по своей воле и собственному убеждению.

Даже в обычных условиях сделать это не так просто, как рассказать об этом. А тем более в армии. Здесь, где у людей отнимается всякое право иметь собственные суждения, собственную волю и собственные человеческие чувства, где все это начисто зачеркивается воинской дисциплиной, малейшее, даже самое незначительное действие, выходящее за рамки «императорского военного указа» или «фронтового наставления», поистине можно назвать героическим поступком. Больше того, каждое такое действие здесь сопряжено с риском быть расстрелянным. Среди перебежчиков, вероятно, есть и такие солдаты, которые не выдержали нынешней гнетущей обстановки на фронте и бежали, как дикие звери из клетки,— лишь бы вырваться на свободу. Но большинству перебежчиков либо просто надоело воевать, либо они с недоверием относились к этой войне. И в том и в другом случае семена агитации партизан падали на подготовленную почву. У тех же, кто войну ненавидел сознательно, призывы партизан получали непосредственный отклик — для них эти призывы были лишним толчком; наверняка они и без того лишь выжидали удобного случая для побега.

Бежать из отдельно действующего отряда было легче, чем из батальона. Однажды вечером Сёдзо внимательно оглядел окружающих его солдат. Повернув бритую голову так, чтобы ему не резал глаза свет, он задумался. Нет ли среди этих игроков таких, кто лишь для виду участвует в этой компании, чтобы скрыть свои тайные замыслы? В отряде теперь около сорока солдат, причем людей из последнего пополнения он знал только с внешней стороны — в лицо и по фамилиям. Среди прежних двадцати семи человек, как и среди тех, кто в одно время с ними был переведен сюда из К., были самые разные люди. Однако все они, начиная со старшего ефрейтора Хамы, добряка, и пьянчужки, и кончая теми, кто, казалось, готов был на любую жестокость, очевидно, принадлежали к числу тех образцовых «преданных солдат», на которых опирается военное командование. В этом отношении все они были одинаковы. Все они старательно скрывали, что музыка задевает в них какие-то сердечные струны, и трудно было предположить, чтобы кто-либо из них откликнулся на призывы партизан, если те начнут к ним обращаться.

Придя к такому убеждению, Сёдзо окончательно затосковал. Он пытался проанализировать мучившие его противоречия, разобраться во всех своих чувствах. Решение не следовать совету Кидзу в конечном счете вытекало из отрицания пораженчества. Но в таком случае всех этих людей, которые при любых обстоятельствах могли остаться «преданными солдатами», он должен был считать своими самыми настоящими друзьями. А эта мысль вызывала у него резкий протест — он начинал ненавидеть их и себя самого.

Все-таки где же скрываются партизаны со своей музыкой? Может быть, у подножья горы против леса — там, где тянутся холмы, по ту сторону рва? Если ночью на открытой равнине только