Лабиринт - Яэко Ногами

поручено отрядам морской пехоты и десантным судам. И в какой-то день, в какой-то час все это обрушится на берег. Мысленно Сёдзо все время видел перед собой развернутую географическую карту. Рюкю, Амами, однообразная линия побережья Осуми, Хюга, за исключением Кагосима... Чем дальше к востоку, тем более ломаной и извилистой становится линия берега. Ее изгибы похожи на зубцы кружевного воротника. Портовый городишко, где родился Сёдзо, стоит в такой излучине. Он слишком мал, чтобы стать воротами для вторжения крупных воинских сил. Милый сердцу Сёдзо залив улыбался ему, расстилая свои пока еще мирные голубые воды. Был ли хоть один день, чтобы он не любовался заливом с Замковой горы из окна библиотеки? Но .в эту минуту он не мог себе позволить мысленно задержаться ни на этом маленьком заливе, ни на одном из толпившихся на берегу домов. Сердце влекло его дальше. Через весь город, из конца в конец, делая плавные повороты, протекает река. На ее левом берегу в среднем течении постепенно поднимается кверху обширное плато с манящими взор фруктовыми садами и бамбуковыми рощами. Сёдзо взбегает на косогор, перед ним широкая каменная лестница, ведущая к дядиному дому, он быстро взбирается по ней...

После его отъезда на фронт Марико перебралась сюда. Она теперь не одна, у нее есть ребенок. Когда он начнет топать своими маленькими ножками, эта лестница будет опасной для него. Известняк — порода непрочная, и с течением времени на ступенях, особенно посередине, образовались выбоины. У дядиных работников, вечно занятых то уничтожением вредителей мандаринов, то прополкой чайной плантации, то еще чем-нибудь, до лестницы руки не доходили. В трещинах между камнями цвел курослеп, ступени по краям поросли голубоватым мхом и в дождь становились скользкими. А вообще-то эта поросшая мхом лестница была очень живописна — такие лестницы бывают у старинных храмов. Тетушка часто рассказывала, как однажды мать Сёдзо привела его к .ним, тогда ему было два или три года. Пока взрослые разговаривали, он незаметно выскользнул из дома и начал ползать по этой лестнице: то спускался со ступеней, то карабкался вверх. Все бросились  искать малыша и страшно перепугались, когда увидели, как он ползает по лестнице. Наверно, тетушка рассказала об этом Марико и предупредила, чтобы она внимательно смотрела за ребенком. Но пока еще рано беспокоиться. Он ведь только что родился и самое большее, на что способен,— это цепляться за материнскую грудь. Молодой отец рассмеялся над преждевременными страхами тетушки и жены. Если бы сейчас кто-нибудь из спящих проснулся, то, вероятно, подумал бы, что Сёдзо смеется во сне. Каков из себя этот малыш, а? Потом подумал: а может быть, это девочка? Все равно. Мальчик или девочка — ребенок был ему одинаково дорог. Любовь к младенцу и любовь к матери, прижимающей его к груди, сливались в его сердце. Он видел перед собой единый и нераздельный образ: мать с ребенком. Он впервые с нежностью и сочувствием представил себе, как Марико поклоняется статуе богоматери в школьном саду. Марико почитала богоматерь и с обычным своим простодушием видела в ней как бы свою подругу, а может быть, она видела богоматерь в каждой жене фронтовика, начиная с крестьянки, которой отдала на попечение свою козу, и кончая женщиной, половшей огород, а в каждом ребенке видела младенца Христа. И, вероятно, со слезами и так же горячо, как за своего мужа, она молится за всех разлученных с семьями мужей и отцов, чтобы они не погибли, не были убиты и снова вернулись к своим женам и детям... Сёдзо хотелось крикнуть: «Не тревожься, Марико! Я вернусь!

Обязательно вернусь! Нет, я не погибну, я обещал тебе это — я не погибну!» В самом деле, обстановка здесь сейчас такая, словно война уже кончается. Уже несколько месяцев, кроме учебной стрельбы, не слышно ни единого выстрела вокруг. Опасности умереть в бою больше нет. Там у вас сейчас страшнее. Но пока можно бежать. В Кудзю или куда-нибудь еще. Бери ребенка и беги! Медлить нельзя.

Наверно, дядя уже построил надежное убежище в скальной породе, и они никуда уходить не собираются. От бомб, может быть, это и спасет. Но если американцы вторгнутся на Кюсю, тогда конец. Родная деревня Хуана была облита керосином и подожжена, старики, женщины и дети — все до единого заживо сгорели. Но только ли японская армия сжигает деревни? Война превращает всех людей в солдат дьявола. И это зверство ясно показывает, что значит «потерпеть поражение». Нет, на бомбоубежище надеяться нечего — это не спасение. Можно укрыться от бомб, а потом заживо сожгут, всех до одного сожгут...

Сёдзо вдруг представилась яма, вырытая на плато в белом известняковом грунте, и другая, в черном земляном полу — обе неровные, перекошенные, наползающие друг на друга, как на картинах кубистов. Он повернулся на спину, вытянул ноги на траве и закинул руки за голову. Лицо его, затененное козырьком фуражки, было суровым и воинственным. Все что угодно, только не поражение! Нельзя терпеть поражения, ни в коем случае нельзя терпеть поражения! Это был стон его души. Но даже и в эту минуту он помнил об опасности, угрожавшей народу, если победит Япония: тогда еще больше распояшется военщина, еще б о-лее безудержным станет ее произвол. Мучительные сомнения обуревали его, и он был подобен качающемуся маятнику. Во всякой войне всякое государство ставит себе цель — победить. И глава государства, объявляющий войну, и солдаты, которым против их воли давали в руки винтовки, всегда были едины в стремлении достичь этой цели. А вот сейчас идет такая война, в которой ни победа, ни поражение не сулят солдатам ничего хорошего. Была ли когда-нибудь в мировой истории такая необычная война, в которой для солдат и победа и поражение одинаково губительны? И Хуан и Кидзу, конечно, заявили бы, что необходимость порождает то, чего раньше не было, что новое всегда возникает на основе необходимости. А странный двойственный характер этой войны порождает необходимость поражения, которое должно превратиться в величайшую победу...

Вдруг Сёдзо с присущей солдатам чуткостью уловил какой-то звук и приподнял голову. В небе действительно слышался едва различимый гул. Сёдзо сразу насторожился и стал напряженно вслушиваться. Какой-то подозрительный гул, и странно, что в такое время! Как правило, вражеские самолеты появлялись примерно до полудня. А сейчас уже около трех.

Время солдаты определяли по способу дикарей. На крутом холме метрах в двухстах отсюда высились два копьеобразных дерева, похожие на криптомерии. Солдаты так их и называли, но, по-видимому, это были особой