Жизнь волшебника - Александр Гордеев

нельзя. Хорошо?

– Хорошо.

451

Медленный подъём до дома и впрямь несколько успокаивает, хотя голова просто трещит от

нереализованной злости. Весь остаток дня, до вечера Роман слоняется дома из угла в угол, не

способный чем-либо заняться. Больше всего его занимает вопрос: ну кто мог это сделать? Зная

почти всех мужиков села если не по фамилиям, так по лицам, он мысленно перебирает все эти

лица и ни на одном не может остановиться. Ему кажется, что на это не способен никто.

Уже в сумерках возле дома раздаётся невероятно сильный рёв «Урала». Роман даже испуганно

выскакивает на крыльцо. Матвей – грязный, заляпанный грязью – уже идёт к воротам. Его

мотоцикл уштукатурен так, что не поймёшь, какого он цвета. Цилиндры дымят от глины и земли,

кусками налипшими на них. А орал он от того, что у него оторвана левая труба. Но в коляске –

вторая фляга с водой. Что ж, всё понятно.

– Дай воды попить, – просит Матвей, проходя мимо него в дом.

Роман зачерпывает ковшиком, протягивает ему.

– Ну?

– Нашёл, – отдуваясь от питья, говорит Матвей. – К себе перегнал. Боря Калганов помог, с ним

съездили. Потом заберёшь. Мотоцикл оказался в рытвине: там, по дороге, как ехать в Октябрьск.

Он его перекати-полем закидал и оставил. А флягу с водой по дороге в кювет выбросил. Занеси её,

привёз тебе водички. – Матвей теперь даже усмехается, довольный благополучным исходом. – Я

же сразу смекнул, что сначала он в село-то краем завернёт, чтобы следы скинуть, а потом по

другой дороге куда-нибудь в сторону мотанёт. Так и вышло. Я проехал по закрайкам, на след

наткнулся, а потом уж и выследил.

– Ну, а его ты нашёл?

– Не знаю, говорить тебе или нет?

– Говори! Да я уж понял, что нашёл. Кто он?

– Только давай так. Я своё слово сдержал – не тронул его. И ты обещай. Ты – не я, но и тебе это

ни к чему.

– Да я же хотел так, не сильно.

– Да уж, не сильно. Видел я тебя сегодня, как ты «не сильно» хотел.

– Ладно, не трону.

– Короче, Алиев это, переселенец.

– Вот сволочь! Я думал, он и на мотоцикле-то ездить не умеет. Но как он мог? Он же знает мой

мотоцикл. Я его тогда с поросёнком подвозил. Неужели он ничего не боится?

– А ему уже всё по барабану. Он страх, и тот пропил.

– Как же ты его нашёл?

– Да тут прямо смех один, – говорит Матвей, опустившись, наконец, на стул и подхватив на

колени Машку, которая вертелась под ногами. – Он в коляске рукавицы свои оставил. Видно

скинул, чтобы поссать, да забыл. Придурок! И воровать-то толком не умеет! И, главное, понятия не

имеет, что можно воровать, а что – нет. Да я тоже воровал когда-то, но я воровал для того, чтобы

с голоду не сдохнуть и так, чтобы никого это не унижало, то есть, только у государства. А рукавицы

у него приметные – с цветочками. Я их раньше на нём видел да смеялся. Ну, беру я эти рукавицы,

еду на ферму к его бабе, спрашиваю: «Галина, вот рукавички на дороге валялись, не знаешь чьи?»

А она сразу: «Так Генкины, чьи же ещё? Я сама их шила». Ну, что? Еду к нему домой, вместе с его

Галиной. Он сидит чуть-чуть бухой. Кладу перед ним рукавицы, и он сразу всё понимает. А сам –

ну, прямо овца – овцой. От страха даже встать не может. А я ехал и думал: вот точно – удавлю суку.

Аж руки чесались. «Для чего, – спрашиваю, – украл? Только честно, пожалуйста, отвечай!» А он

говорит: «Пропить хотел». И я вижу, что тут честнее некуда. Только я уже и пальцем его тронуть не

могу – тут я пас. Таким, как он, место у параши – мне к таким притрагиваться западло. Плюнул ему

в харю, причём так – издали, чтоб брызги назад не долетели, и ушёл. Так что и ты остынь. Бить там

нечего, там ничего уже нет.

– Ладно. Спасибо тебе, Матвей.

– Да ты что!? – почти зло повышает он голос. – Какое ещё «спасибо»? Тут я и без

благодарности обойдусь. Ладно, поеду. Я ещё и домой не заходил. Надо Кэтрин успокоить, а то

она, наверное, уже сухари для меня сушит.

Поставив Машку на ноги, он подходит к двери и, уже взявшись за ручку, оборачивается.

– Короче, договорились: ты его не трогаешь. Если тронешь – запачкаешься. Тогда я и тебя

уважать не смогу.

– Хорошо, – соглашается Роман, понимая, что от этого обещания уже не отступить: уважение

Матвея чего-то да стоит.

* * *

Через неделю после отъезда Нины у Федьки вдруг подскакивает температура. Роман, увидев на

градуснике длинный столбик стальной холодной ртути, пугается так, как жена с её привычкой к

болезням не испугалась бы никогда. Он тут же кутает обоих своих чад, как капусту, втискивает их в

452

коляску мотоцикла и медленно, чтобы не продувать встречным ветром, везёт теперь уже согласно

«порядха» в амбулаторию. Детская докторша, та же холодная красавица Татьяна Павловна,

прослушав вялого, разваренного Федьку, заключает, что с ним нужно ложиться в больницу.

Курс лечения – десять дней. Машку приходится оставить на Катерину. За домом по мере

возможности присмотрит Матвей, а вот подстанция остаётся на произвол судьбы. Для ежедневных

осмотров и записей в журнал придётся бегать из больницы или сочинить их потом за все дни сразу.

Только бы из сетей никто не прикатил.

Больные в палатах Пылёвской больницы делятся лишь на мужчин и женщин. В палате вместе с

Федькой лежат два семиклассника из интерната – питомцы Тони – с какой-то сыпью по всему телу.

И то ли от этой зудящей сыпи, то ли просто от самой неуёмной молодости, энергия из них просто

фонтанирует. Они то шумят, дразня и распаляя друг друга, то барахтаются на кроватях, падая с них

вместе с матрасами, то почти всерьёз дерутся, после чего сидят, уливаясь слезами, швыркая

соплями и мотая их на руки до самых локтей. Других занятий у школяров, получивших свободу от

уроков, не находится. В первый же день они хватаются за Федькины игрушки. Игрушки приходится

отобрать, но Федьке их уже не дашь: только сыпи ему не хватало.

А ещё в палате лежит бездомный старик Гриша – постоянный больничный ассенизатор, который

по совместительству чистит уборные около клуба и дирекции совхоза. За свою длинную жизнь,

уходящую в то тревожное прошлое, когда