Искупление: Повесть о Петре Кропоткине - Алексей Шеметов

— Ничего, стену отчуждения мы пробьем, — говорил Кравчинский. — Мужики в конце концов поймут нас. Мы еще не научились говорить с ними. Устное слово действует слабо, а вот в печатное крестьяне верят. Раз напечатано — значит, правда.

Наблюдения друзей, испробовавших пропаганду в деревне, для Кропоткина были дороги, ибо в работе над второй частью своей записки, определяющей пути борьбы, он должен был сообразоваться не только с устремлением общества, но и с настроением крестьянства.

— Вера в царя уже расшатана, — продолжал Кравчинский. — Пуще всех расшатал ее, как ни странно, освободитель.

— В этом нет ничего странного, — заметил Кропоткин. — Император наш породил большие надежды и сам же убил их, сведя на нет широковещательные реформы. Ничто так не возмущает народ, как правительственный обман.

— А что остается нашему правительству, как не обман? — сказал Куприянов. — Раз народ из года в год бедствует и голодает, значит, надо кормить его обещаниями.

— Господа, читали вы письмо Толстого в «Московских ведомостях»? — вскочил Клеменц. — Потрясающее описание голода в Самарской и Оренбургской губерниях! Деревни опустели уже в конце июля, мужики ушли искать работы, остались одни худые бабы с худыми больными детьми. Всюду бродят голодные собаки и кошки, дохнут куры. Нищие один за другим подходят к окошкам, и бабы, сами голодные, подают им крохотные кусочки, подают и плачут.

— Ну, если уж оренбургская земля не дает хлеба — это полный развал земледельческого хозяйства, — сказал Кравчинский.

— Довела страну до ручки русская романовская династия, — сказал Куприянов.

— Какая она русская? В ней совсем не осталось русской крови. На троне давно сидят пришельцы. Наш Кропоткин имеет больше права на престол, чем любой из Романовых. Рюрикович.

— Ты что же, польстить мне хочешь, Сергей Михайлович? — сказал Кропоткин. — Неудачно.

— Ну ладно, ладно, Петр Алексеевич, не обижайся. Я без всякой задней мысли. Просто к слову пришлось. Давайте-ка займемся литературным делом.

— Да, займитесь, литераторы, своим делом, а нам пора подвигаться к рабочим артелям, — сказал Чайковский. Он читал у окна журнал, теперь встал и положил его на стол. — Вы правы были, Петр Алексеевич, Лавров не оправдал наших надежд. Прочтите.

— Что это, «Вперед»? — спросил Кропоткин и, подскочив к столу, схватил журнал.

— Статьи умны, но не захватывают, — говорил Чайковский. — Слишком спокойный тон. И похоже, что революцию автор отдает течению самих событий. Государства «должны окончательно разложиться», будущность «может развиться»… Постепенность, длительная самоподготовка революционеров.

— Надо ему послать письмо, — сказал Клеменц. — Заявить, что мы ждем от журнала не дыма, а пламени.

— Что ж, напишем, заявим, — сказал Чайковский, одеваясь.

Встали Корниловы, Куприянов.

— Куда же вы? — обеспокоилась Перовская, выбежав из своей комнаты с настольной зажженной лампой. — Посидите, я приготовила чай.

Нет, поднявшиеся на чай не остались, потому что уже вечерело и они должны были ехать к рабочим, кто на Выборгскую, кто на Васильевский.

— Значит, «Вперед» не удовлетворил даже нашего Чайковского, — сказала Соня, поставив на стол лампу. — Кажется, он левеет, наш осторожный дипломат.

— Лев, давай твою рукопись! — крикнул Кравчинский.

Тихомиров вздрогнул, оторвался наконец от книги и сел к столу.

В квартире остались кроме Сони и Ларисы только литераторы. Сергей Синегуб писал стихи (они публиковались в революционных сборниках). Клеменц переделал роман Эркмана-Шатриана, заставив французского крестьянина, рассказывающего о Великой французской революции, учить русских мужиков революционной борьбе. Кравчинский перевел и тоже переделал на свой лад «Слова верующего» Ламенне, вложив в уста аббата-утописта глагол революционера. Вещи эти были уже обществом изданы в Женеве и Петербурге и ходили по рукам в рабочих артелях. И вот новый автор — Лев Тихомиров.

Все сели за стол пить чай и слушать. Тихомиров начал читать «Пугачевщину», но тут в комнату вошел чумазый человек в черной засаленной куртке.

— О, литейщик явился, — сказал Кравчинский. — Познакомься, Петр Алексеевич, это мой давний друг, поручик артиллерии Рогачев Дмитрий Михайлович.

Кропоткин встал, протянул Рогачеву руку, но тот показал ему грязные ладони.

— Простите, надо умыться.

Он отошел и скрылся за ситцевым цветастым пологом, отделяющим небольшую часть комнаты.

— Читай, Лев, — сказал Кравчинский.

Тихомиров развертывал события пугачевского бунта. Развертывал их долго, а литейщик все не выходил из-за полога, не желая, очевидно, прерывать чтение. Но вот «Пугачевщина» кончилась, и Рогачев вышел, чистый, розоволицый, в белой рубашке с отложным воротничком.

— Дмитрий, — сказал ему Кравчинский, — друзья вот, кажется, не верят, что ты можешь разогнуть подкову. Покажи им свою силу, вынеси гири.

— Сергей Михайлович, побойтесь бога, — сказала Соня. — Человек устал, с раннего утра возился с раскаленным металлом.

— Ничего, ничего, его силы беспредельны. Покажи их, Митя, а то ведь меня посчитают болтуном. Покажи.

Рогачев застенчиво улыбнулся, пожал плечами, но повернулся, нырнул под полог и тут же вынес двухпудовые гири. Он поднял их и с полминуты продержал в горизонтально вытянутых руках.

— Видели, видели?! — вскричал Кравчинский. — Спасибо, Митя. Садись, пей чай.

— Как же, чаем только и угощать рабочего человека, — сказала Соня.

Она принесла черного хлеба и колбасы.

— Ну, друзья, что скажете о «Пугачевщине»? — спросил Кравчинский.

— Слишком уж подробно все излагается, — сказала Лариса Синегуб. — Это будет отвлекать читателя от главной мысли автора.

— Нет, я считаю, что подробности рассказа бьют в цель, — возразил Клеменц.

— Да, они вызывают зримое представление бунта, — сказал Кропоткин. — И действительно бьют в цель — призывают к восстанию. Но во имя чего восставать? Автор должен был бы набросать картину будущего социального устройства. Хоть штрихами.

— Слышишь, Лев? — сказал Кравчинский. — Придется доработать. Бунт описал ты захватывающе, но надо показать, к чему должно привести победное народное восстание.

— Я описал то, что мог описать, — сказал Тихомиров. — За большее не берусь.

— Но кто будет доделывать?

— Кто хочет и может.

— И ты доверяешь?

— Я не щепетилен.

— Петр Алексеевич, — сказал Кравчинский, — бери рукопись, доведи ее до дела.

— Может, сам возьмешься? — сказал Кропоткин. — Ты ведь у нас лучший мастер переделки. «Слова верующего» так переработал, что не узнать. Кстати, твоего Ламенне мне летом напомнил один деревенский священник. Отец Николай. Он тоже объединяет социализм с христианством, но признает необходимость революции, в отличие от твоего аббата. Ломайте, говорит, а строить Христос поможет.

— Благословил, стало быть? — усмехнулся Кравчинский. — Что ж, будем ломать. — Он взял у Тихомирова рукопись и подал ее Кропоткину. — Доработай, Петр Алексеевич. Я не могу этим заняться. Пишу сказку. «Мудрицу Наумовну». Не знаю, получится ли. Хочу изложить «Капитал» Маркса в форме аллегорической повести.

В коридоре послышался громкий дробный топот, точно шел, приближаясь, целый взвод вразнобой шагающих солдат.

— Это мои ученики, — сказала Соня и, подбежав к двери, распахнула ее.

В комнату ввалилась толпа рабочих.

— Вот он, самородок-то, — кивнув на одного из них, шепнул Синегуб Кропоткину. — Петр Алексеев. Поговорите с ним, потом зайдете ко мне.

Алексеев, кудлатый, с молодыми усиками, в черном суконном казакине, наглухо застегнутом на крючки до самого подбородка, молодцевато поклонился застольной компании.

— Садись, Петя, сюда, — сказал ему Синегуб, встав со стула. — Лариса, пойдем, к нам тоже скоро гости.

Лариса вышла из-за стола. Вышли и другие. Рогачев скрылся за цветастым пологом. Кропоткин тоже поднялся было, но Синегуб осадил его, сильно нажав на плечо.

Соня усадила рабочих вокруг стола.

— Петр Алексеевич, побеседуйте с моими друзьями, пока я приготовлюсь, — сказала она и, собрав в опустевшую большую хлебницу чайную посуду, ушла в свою комнатушку.

Кропоткин почувствовал себя неловко, не зная, с чего начать разговор. Он достал из кармана портсигар, предложил рабочим папиросы.

— Нет, мы в квартире учительницы не курим, — сказал Алексеев.

— Похвально, — сказал Кропоткин. — Вы на фабрике работаете?

— Да, на суконной фабрике Торнтона, — сказал Алексеев.

— На лето уходите?

— Нет, торнтоновская фабрика круглогодично работает.

— Стало быть, все уже чистые пролетарии?

— Ну, еще не совсем чистые. До истинно пролетарского сознания многим из нас еще далеко.