Пасторский сюртук - Свен Дельбланк

Свен Дельбланк

Пасторский сюртук

Героическое повествование

I. Неузнанный сын богов

Летний день обещал быть жарким и ясным. Младший пастор уже начинал потеть.

Луч солнца пробрался в чердачную каморку, пощекотал пастору нос, заставил чихнуть. Больные глаза открылись от света, как открываются под ножом тугие створки устриц. Он хмуро побрел к окну — грязная ночная рубаха колоколом лупила по ногам, — высунул голову наружу и, ослепленный утренним светом, совершенно растерялся, точно ласточкин птенец, выглянувший из темного гнезда.

Роса еще не просохла, и утренний свет цедился сквозь ее стеклянистую пленку. Над двором колыхалось влажное марево зноя. Чуждая эта стихия обрушилась на пастора, и он почувствовал, как пот мириадами острых игл пронзает кожу, собирается в капли, течет по спине, по груди.

В самой середине двора стоял молодой дуб, кряжистый, уверенный в себе. Ветви упрямо простерты к небу — в стремлении осуществить все возможности, какие заложил в желуде Тот, кто, сам недвижимый, движет миром. Если вдуматься, ничего сложного здесь нет. Это всего лишь вопрос времени.

Пастор судорожно зажмуривается, но, сделав над собой усилие, остается в чуждой стихии. Воспаленные от чтения глаза болят и слезятся — так истекают соком лопнувшие перезрелые сливы. Запоздалый петух сипло горланит где-то за скотным двором, который пока сладко спит, укрытый влажным серым одеялом своей деревянной кровли.

Ты невозмутимо покоишься в нынешнем своем бытии и уверенно, терпеливо ждешь, когда сможешь быть другим, и ведь правда сможешь. Для тебя это всего лишь вопрос времени. А мне ты не помощник. Неприступный и полный презрения в зеленом своем уборе.

Роса высыхает, все вокруг курится паром — ни дать ни взять тарелка с горячей едой. Вот теперь после ночного отдыха один за другим возвращаются запахи. Я их уже не чувствую. Только смутно припоминаю — так больной обжора, вздыхая над овсяной похлебкой, припоминает свои пирушки. Запахи навозной кучи, и вялой лебеды, и мокрой крапивы, и едва уловимый, тонкий дух ромашки и мышиного гороха. Тьфу. Он уныло поскреб грязную подмышку. Эта плоть как свинцовое ядро на ноге. Тридцать лет, а уже расслабленный какой-то, сума со жратвой, ходячий мертвяк. Яркий крылатый дракон мечтаний, прикованный к навозной куче. Тьфу.

Размашистой мужицкой походкой прошла по двору Урсула с пробстовым ночным горшком{1} в руках. Экая неряха! Груди болтаются под расхристанной полотняной сорочкой. Шея красная, опаленная загаром, седые волосы наскоро собраны в узел, и растрепанные пряди топорщатся как шелуха на сухой чесночной головке. Урсула останавливается и, раскорячившись, выплескивает горшок — желтая дуга вспыхивает на солнце. Минуту-другую служанка медлит, жмурясь от света, почесывается, блаженно месит ногами глину, так что между пальцев вылезают черные пиявки грязи. Она словно хочет зарыться в эту жижу и пустить корни. Наслаждается запахами и теплом. Одна. Никто не зовет, никто не требует. Пробст спит. Герман тоже. Кашу к завтраку можно сварить попозже, без спешки. Она дышит полной грудью, втягивает ядреные запахи утра с таким смаком, точно это и не запахи вовсе, а забористое свежее пиво.

Но Урсула была не одна. Герман с брюзгливой миной наблюдал ее животную утреннюю радость. Воспаленные глаза моргали и слезились.

— Тьфу, черт! Ишь, выставилась. Любит она грязищу, Урсула-то, аккурат как Длинный Ганс. А, пропади пропадом тот день, когда я родился на свет, и та ночь, когда сказано было: ныне зачат младенец мужеска пола! Н-да. Жало в плоть. Сосуд скудельный. — Он откашлялся и, целясь в листву дуба, сплюнул желтую мокроту. Ветер отнес плевок в сторону.

Вид чердачной каморки свидетельствовал о ночных восторгах. Грязные простыни перекручены словно кишки в брюхе сказочного зверя. Свеча сгорела до основания, и светильня черной дугой нависала над причудливыми извивами оплывшего сала. Раздавленная трубочная головка на полу — как меловая звездочка в пятнах табака. Спинку кровати оседлал переплетенный в кожу фолиант. На столе сам черт ногу сломит: книги вперемешку с бумагами, в песочнице валяется ладанка на серебряной цепочке. Из пергаментного Плутарха вместо закладки торчит гусиное перо. Удушливо воняет табачным дымом и грязным бельем.

Он мешком плюхнулся на кровать, положил на голые колени прохладный томик в четвертушку листа. Минувшим вечером он ненароком обнаружил у пробста в книжном шкафу бесценное сокровище — мемуары маршала де Виллара{2}, тщательно спрятанные за тремя толстенными томами библейского конкорданса. Это сокровище он, трепеща от алчного вожделения, сей же час схоронил у себя под полой, невнятно буркнул Урсуле что-то о напряженной работе над диссертацией, и она со скрежетом зубовным пожертвовала на его ночные бдения огарок сальной свечки. Сердце готово было выскочить из груди, когда он поднялся на чердак, закрылся на ночь и вскоре забыл обо всем, с головой ушел в мир куда более прекрасный, нежели реальность, — мир воинской славы; сыпались-шуршали песчинки в часах, улетало ночное время, а младший пастор Герман Андерц пожинал обагренные кровью лавры при Фридлингене и Хёхштедте, при штурме Штольгофенских укрепленных линий, осаде Альт-Брайзаха и славном взятии Ландау. Лишь на рассвете, когда свеча уже догорала и льдисто-голубой огонек то и дело мигал, Германа, у которого отчаянно болели глаза, а голова гудела от переходов, смотров, хитроумных стратегических замыслов и оглушительного грома мортир и бомбард, сморил сон. И недолгое это забытье кишело путаными героическими видениями. Ему грезилось, будто он сидит на белом ратном коне, а кругом пирамиды трофеев, литавры, пушки, небрежно связанные пучками имперские штандарты, и расшитый лилиями маршальский жезл крепко и мощно упирается в бедро, и на кирасе против сердца блещет звезда ордена Св. Духа. Он посылал безрассудно-храбрых королевских гвардейцев против красномундирных полков маркграфа Людвига{3}, и дрожащий седобородый градоначальник подносил ему на подушке алого бархата золотые ключи от города. И тысячи колоколов парижских церквей гудели-звенели, со стоном поворачиваясь вокруг оси, и тысячи пушек славили его, изрыгая из своих медных глоток огонь и дым, и тысячи ясных детских голосов пели «Te Deum laudamus»[1], и звуки, словно огромная стая белых голубей, парили под гулким куполом собора. И сам король Людовик{4} обнимал его, и целовал, и называл любезным кузеном, и он удостоился чести сидеть в присутствии монарха и лицезреть его утренний туалет, и купался в королевских милостях, как в потоках солнечного света, а Вандом{5} и Виллеруа{6} в лютой бессильной зависти кусали локти. Благовонный дым славы и королевской милости наполнял его, и в конце концов он, точно монгольфьер, оборвал свои причальные канаты и поднялся ввысь, а народ закричал, и море лиц далеко внизу казалось плотной массой белых шампиньонов. И вот красочный шар лопнул, как яйцо Феникса, он же — Ганимед{7} в орлиных когтях славы — взлетал все выше и выше в беспредельное льдисто-синее безмолвие, но когда уже стали различимы туманные пики Олимпа, луч солнца упал в чердачное окно, заставил его чихнуть и разбудил; невыспавшийся, осипший, с гноящимися глазами, он воротился в новый день низкой, бесславной реальности.

Урсула давно ушла со двора. Громыхает теперь на кухне, ставит на плиту горшок с кашей. Яростно топочет деревянными башмаками, туда-сюда, туда-сюда.

Он сидел и моргал глазами, вялый, безразличный, похожий в своем грязном исподнем на хворую болотную жабу. Сны исчезли как роса, развеялись как утренний туман на лужайке. Память о былом величии отзывает во рту гнильем. Черт бы побрал этот дневной мир! Быть в ночных грезах герцогом и маршалом Франции, а проснуться неудачником, младшим пастором в Вальдштайне, в 1784 году — Господи Боже мой, это ведь просто невыносимо! Он вздохнул и ладонью прикрыл глаза от мучительного дневного света за окном. Да, точь-в-точь хворая ядовитая жаба. Но самоцвет — где он? Где?

От каши из ржаной муки и от ночных бдений ему захотелось спать. Опухшие веки отяжелели и закрывались сами собой. Голова то и дело падала на грудь, и облезлый овчинный парик, украшенный пучком новеньких гусиных перьев, мотался из стороны в сторону, как воронье гнездо под шквалами бури. Он нехотя встряхнулся, разгреб листы наполовину готовой диссертации «De impatientia et acedia»[2], своего ученого сизифова труда, и извлек глиняную трубку. В кармане у него был насыпан табак, перемешанный с соломенной трухой и комками пыли. Он набил побуревшую трубочную головку, высек огонь, закурил.