Искупление: Повесть о Петре Кропоткине - Алексей Шеметов

АЛЕКСЕЙ ШЕМЕТОВ

ИСКУПЛЕНИЕ

Повесть о Петре Кропоткине

СЛУЖЕБНЫЙ АТТЕСТАТ

В 1862 году, окончив Пажеский корпус, он навсегда снял парадный сюртук с золотыми позументами, белые рейтузы и сияющие сапоги, туго обтягивающие ноги до самых колен. И явился во дворец на прощальный прием к императору не в ярком гвардейском мундире, в каких предстали перед его величеством другие воспитанники корпуса, а в тусклой форме амурского казачьего войска — в черном сюртуке и серых шароварах. Александр окинул взглядом новоявленных офицеров и с удивлением обнаружил среди них невзрачного хорунжего, едва узнав в нем своего изящного камер-пажа. «Князь Кропоткин?! Так ты едешь в Сибирь? А твой отец согласен?» — «Да, согласен», — ответил Кропоткин, хотя ему еще не удалось сломить письмами сопротивление гордого и сурового батюшки. «Тебя не страшит ехать так далеко?» — спросил государь. «Нет, не страшит. Хочу работать, а в Сибири много дел. Я имею в виду начатые реформы, ваше величество.» — «Реформы?.. — Александр посмотрел на него с печальным недоумением. — Ну что ж, поезжай, князь», — сказал он устало.

И князь укатил в Сибирь, впервые повернув не в ту сторону, куда текла его жизнь, жизнь столбового дворянина, кровного потомка Рюриковичей.

Иркутск, возбужденный идеями реформ, принял юного горячего князя восторженно. Его с радостью взял к себе молодой генерал Кукель, временный губернатор Забайкальской области, недавний покровитель ссыльного Бакунина (Кропоткин хотел бы видеть легендарного бунтаря, но не застал его в Сибири). Кукель увез казачьего офицера в Читу и предложил ему огромную работу — преобразование городского самоуправления, тюрем и системы ссылки. Хорунжий жадно набросился на проекты. Но генерал не ограничивал его этим, а частенько посылал в глубину области обследовать дела местной администрации. «Дерзайте, искореняйте чиновничье самоуправство и насилие». Кропоткин садился в сани и на неделю уезжал в какое-нибудь степное или горное захолустье. Возвращаясь в Читу, он опять с жаром брался за свое главное дело. Но его проекты, как и доклады о преступлениях местных властей, отсылались в Иркутск, оттуда — в столицу и там погребались в мерзлотных недрах канцелярий. Реформы начинали леденеть. Леденели они в правительственных верхах. Стужа Петербурга доходила и до Сибири. Коченели начатые дела. Пылкого реформатора Кукеля отстранили от должности, обвинив его и в том, что он помог Бакунину бежать через океан и Америку в Европу. Кропоткин уже успел убедиться, что с реформами все кончено. Оставаться в Чите не было никакого смысла. Весной он пошел на сплав муки по Шилке и Амуру в места голодающего казачества. В конце лета ему пришлось добираться с низовий Амура до Иркутска, чтобы доложить генерал-губернатору о гибели сорока груженых барж, разбитых бурей о скалы. Генерал-губернатор его же и послал с этим страшным докладом в Петербург. В конце зимы князь вернулся в Иркутск, и хозяин губернии взял его к себе чиновником особых поручений, затем послал во главе экспедиции в Маньчжурию. За амурской экспедицией последовала сунгарийская. Путешествия так распалили Кропоткина, что он задумал всецело заняться исследованием Сибири и писал брату Александру в Москву бурные письма, нетерпеливо звал его в эти дивные края. И Александр в конце концов загорелся, приехал, поступил на службу в Иркутский казачий полк. Чиновник особых поручений, не слишком обремененный делами в зимнее время, мог жить теперь в одной квартире с самым близким человеком, блистать с ним среди губернской молодежи философскими познаниями, устраивать концерты и спектакли — именно так и зажили братья, но один из них, младший, сманивший сюда старшего, как только учуял первый запах весны, спешно принялся готовиться к новой экспедиции. На сей раз он сам выбрал маршрут. Сопровождаемый одним верховым казаком, он прошел больше тысячи верст по скалистым горам Восточного Саяна. У подножий гольцов он пытливо всматривался в плиты и валуны, изборожденные движением льда. И вот отсюда, с высот Саяна, он впервые явственно увидел обширные древние ледники, тайну которых ему предстояло открыть.

Самую трудную экспедицию он совершил в последнее сибирское свое лето. Далеким северным золотопромышленникам понадобилась скотопрогонная дорога, и он взялся ее отыскать, преследуя, конечно, научную цель — изучение горного рельефа. В мае, взяв с собой топографа и зоолога, он спустился на паузке по Лене к устью Витима. Отсюда поднялись конной тропой до Олекминских приисков. Там набрали конюхов, снарядились, и караван из пятидесяти лошадей двинулся по никем не изведанной тайге на юг. В начале осени экспедиция дошла до Читы. Люди, не раз терявшие надежду выбраться из гибельных дебрей, оборванные, изъеденные до кровавых язв гнусом, ликовали. Они шли по собственной воле, без малейшего принуждения, без всяких приказаний. Именно в этой экспедиции Кропоткин понял, что народ, не скованный давящей административной силой, способен вершить даже невозможное.

В Иркутск Петр Кропоткин вернулся, нагруженный уймой географических, геологических, биологических и прочих ценных сведений, пополнивших тот огромный запас, что был собран за пять предыдущих лет. Теперь предстояло все это научно обработать. И пришло непоколебимое решение: оставить службу, вернуться в Петербург, поступить в университет, войти сотрудником в Русское географическое общество и целиком отдаться науке. Да, но сначала надо было избавить от казачьей службы брата. Александр успел в Иркутске жениться, но мечтал отсюда вырваться (минувшим летом его хотели было бросить с сотней на восставших ссыльных, строивших Кругобайкальскую дорогу) и поступить в Петербургскую военно-юридическую академию, чтобы со временем защищать в судах солдат. В январе удалось испросить для него у начальства подходящее дело — сопроводить в Петербург обоз с золотом. Александр уехал, взяв с собой жену, юную Веру. Петр остался в квартире один. Надо было похлопотать о себе. Похлопотал. И в апреле, в темную ночь, когда раздались в городе пасхальные залпы пушек (встречали светлое воскресенье), он выехал в ямской повозке из столицы Восточной Сибири — круто повернул не в ту сторону, куда несла его казачья жизнь, на стремнину которой он, слава богу, так и не угодил.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА 1

Это был третий крутой поворот. Пять послесибирских лет его жизнь текла в желанную сторону: он изучал в университете математику и физику, писал и публиковал в изданиях Географического общества отчеты, доклады и статьи, а в прошлом году совершил экспедицию в Финляндию, чтобы собрать неоспоримые доказательства своей ледниковой гипотезы. Исследовательские работы и путевые записки, изданные в Сибири, Москве и Петербурге, поставили его в ряд известных ученых. Наука вела его прямой дорогой к важнейшим открытиям. И все-таки он повернул на новую дорогу.

На этот раз он не сел, как в Иркутске, в дорожную повозку, не помчался со звоном бубенцов и колокольчиков по тракту, а просто подал в знак согласия руку университетскому другу Дмитрию Клеменцу. Тот с силой рванул его к себе и обнял. «Наконец-то! Наконец ты с нами! — Дмитрий схватил со спинки стула свой ветхий плед, перекинул его через плечо. — Так приходи вечером, я побегу сообщить нашим». И он вышел. Кропоткин подошел к с окну и глянул вниз, во двор, стесненный с четырех сторон высокими кирпичными стенами дома. Клеменц пересекал булыжную мокрую площадку. У арочных поддомных ворот он обернулся, задрал голову, отыскал в шестом этаже окна знакомой квартиры и, догадываясь, что друг на него смотрит, поднял вверх сомкнутые руки, тряхнул ими, как бы повторив состоявшееся рукопожатие. И скрылся в темном проеме.

Кропоткин еще долго смотрел вниз. Вспомнил милую, печальную Веру, жену брата. Ему часто приходилось заставать ее в слезах вот у этого окна. Она никак не могла привыкнуть к петербургской квартире и забыть отчий иркутский дом, привольный, с зеленым лужком перед ним, с просторным двором и огородом позади. Этот глубокий каменный колодец всегда навевал на нее убийственную тоску, особенно в последнее время, когда погас ее одиннадцатимесячный мальчик и вслед за ним умер четырехлетний сын. Она каждую ночь видела их во сне и целыми днями истекала слезами. Александр растерялся, не зная, как спасти гибнущую подругу. Ничем не мог, как ни старался, взбодрить Веру и встревоженный Петр. Лишь неделю назад, вернувшись из Швейцарии, где ему впервые случилось войти в шумные потоки западной жизни, он уговорил больную невестку уехать в Цюрих, к ее сестре, Соне Лавровой, вокруг которой кипела там русская студенческая молодежь, девушки и юноши, рвущиеся не только к науке, но и к борьбе. Ничего, Вера, там тебя отвлекут от горя, подумал Кропоткин.

Он отвернулся от окна, походил по гостиной, прислушиваясь, как отдаются шаги в опустевших распахнутых комнатах, и бросился на кожаный диван. Пустынная тоскливая тишина. Скоро придется расстаться с этой квартирой, оказавшейся теперь ненужно большой. Через неделю уедет в Цюрих и Александр. Вернется из тамбовского имения, доставшегося после смерти отца сыновьям, привезет хозяйственные книги и бумаги, передаст их младшему наследнику и махнет к жене. Тогда придется подыскать небольшую дешевую комнату и съехать отсюда. Да, когда-то здесь было людно и весело. Жили все вместе, к Вере и Соне часто забегала третья сестра, Людмила Павлинова. Александра навещали друзья из Военно-юридической академии, а к молодому восходящему ученому слетались прославленные орлы Географического общества Северцов, Пржевальский, Миклухо-Маклай…