Искупление: Повесть о Петре Кропоткине - Алексей Шеметов

А на чем ее основать?

— Вот что, братцы, — сказал Клеменц, расхаживая с чашкой чая по комнате, — программу вот так, с наскоку не составить. Тут нужна большая работа. Давайте поручим ее кому-нибудь одному. Человеку, наиболее к такому делу способному. Ему следует обозреть все недавнее революционное прошлое, и российское, и западное, особенно историю Интернационала и Парижской коммуны. Я предлагаю возложить разработку программы на Петра Алексеевича.

Кропоткин так и знал, что его друг к этому подведет разговор. Дмитрий еще зимой намекал ему на роль теоретика общества.

— Знаю, Петр Алексеевич, что на тебе лежат незаконченные географические труды, — продолжал Клеменц. — Но ты справишься.

— Откуда такая уверенность? — сказал Кропоткин.

— Так у тебя же воловьи силы, — рассмеялся Клеменц, вызвав общий смех (самая простенькая шутка Митеньки могла вызвать хохот, если расплывалось в смехе его курносое лицо, сразу становившееся уморительно-потешным).

Отказываться от работы Кропоткин не стал, хотя теперь ему надо было как можно скорее закончить орографическое исследование, чтоб успеть его опубликовать, пока есть возможность.

— Ничего, Петя, управишься, — подсел к нему Дмитрий. — Ты к этому делу вполне подготовлен. Садись и работай. Мы будем к тебе забегать. Подсобим чем можем.

Подошел Миша Куприянов.

— Петр Алексеевич, возвращаю вам паспорт. Побыл два месяца князем Кропоткиным и довольно. У меня есть для вас вести. Пройдемте вот в соседнюю комнату.

Соседняя комната была еще совсем пуста. Никакой мебели. У стены стояла одинокая подножная скамейка, обтянутая линялым и обшарпанным бархатом: из флигеля недавно выехала чья-то семья.

Они сели на скамейку плотно друг к другу. Куприянов положил перед собой на пол какую-то книгу, завернутую в «Биржевые ведомости».

— Просили вас обнять, да уж ладно, не буду, — сказал он.

— Кто просил?

— Александр Алексеевич и Вера Себастьяновна.

— Вы виделись с ними?! — Кропоткин схватил Мишу за руку.

— Не виделся, а жил у них целую неделю, Александр Алексеевич помогал мне закупать и упаковывать книги.

— Ну как они там?

— Только что переехали из Лозанны в Цюрих. Вера Себастьяновна поступает в университет.

— Здорова?

— Вполне. В Лозанне хорошо поправилась.

— А малыш, сынок ее?

— Тоже здоров. И резв, как котенок. Второй год пошел, а уже бегает по комнате.

— Ну слава богу, там они вырастят здоровых детей. Вера так тяжело пережила здесь смерть двух малышей. Как Саша? Прижился там?

— Весьма и весьма. Надолго там обосновался. В Россию возвращаться не собирается.

— Да, он никак не мог здесь найти применения своим силам и знаниям. В борьбу вступать не хочет. Не верит в революцию.

— Но революционерам сочувствует. Втянется, я думаю, Во всяком случае, к жизни русской колонии безучастным он не остается. В прошлом году ездил в Берн выручать одного нашего эмигранта, посаженного в тюрьму. Александр Алексеевич поехал к президенту и взял арестованного на поруки.

— Втянется, говорите?

— Наверняка. Но в Швейцарии ему ничего не грозит, а сюда он не поедет, так что семья будет пребывать в благополучии.

— А Соня с ними живет?

— Соня?..

— Да, Софья Лаврова, сестра Веры.

— Ах да, они говорили о ней. Выехала в Россию.

— Когда?

— Перед моим приездом. Политехникум не закончила, выехала по указу.

Кропоткин знал этот указ, опубликованный в мае. Правительство, встревоженное увлечением русских студенток социализмом, обвинило их в том, что они не наукам в Цюрихе предаются, а вредным идеям и утехам свободной любви, и потребовало немедленно вернуться в Россию.

— И многие возвращаются?

— Куда же им деться? Не приедут — от них не примут экзамены, не допустят к работе, а они для того и учились, чтоб работать в России. Указ нанес им публичное оскорбление. Страшно возмущены. Правительство само увеличивает армию своих противников.

— Да, это верно. Студентки пополнят нашу армию… Но где же Соня? Она ведь должна вернуться в Петербург.

— Не знаю, Петр Алексеевич. Мне сказали только, что выехала в Россию. Объявится. Не беспокойтесь.

— Ну а как ваши переговоры насчет журналов?

— К Бакунину в Локарно я, простите, не поехал. Бакунинцев искать не стал. Незачем было. Переговор с Лавровым состоялся. Петр Лаврович принял наши требования и пожелания во внимание. Уверил, что журнал «Вперед» будет голосом русской революционной молодежи.

— Нет, мы услышим только голос самого Лаврова, — сказал Кропоткин. — Его наставления. Не торопитесь, мол, не подгоняйте революцию.

— Посмотрим, журнал уже готовится, скоро мы получим его. — Куприянов взял с пола книгу и совлек с нее «Биржевые ведомости». — К Бакунину я не поехал, а вот книгу его привез. Вы, кажется, ждали ее. «Государственность и анархия». Почитайте. — Он встал и прошелся по комнате, по-утиному переваливаясь с боку на бок. — Знаете что, Петр Алексеевич, пойдемте к доктору Веймару. Покажу вам наше главное приобретение — типографскую машину.

— Разве она у Веймара?

— Да, я разобрал станок и отправил в ящиках доктору. Под видом ортопедических аппаратов. Так в накладную вписали, на ящики ярлыки наклеили.

Вот тебе и Михрютка, подумал Кропоткин, глядя на неуклюжего толстячка. На вид увалень увальнем, а в делах проворен и хитер.

— Так что, навестим Ореста Эдуардовича? — сказал Куприянов. — Идемте, наши все разбежались.

— Да, идемте, — сказал Кропоткин.

Пока они дошли до Невского, стало темнеть. На проспекте еще не зажигались фонари, но дом Веймара уже сиял всеми окнами.

Генеральски величественный швейцар, встретив визитеров в роскошно освещенных сенях, сопроводил их по ковровой лестничной дорожке в бельэтаж, в ту половину, которую занимал сам хозяин (в другой помещалось депо оружия). В гостиную провел дворецкий в черном фраке.

Веймар вышел к гостям в желтенькой чесучовой куртке и комнатных плисовых сапогах. Дома он одевался всегда простенько, как бы в контраст всему тому, чем он себя тут окружил.

— Пожалуйте, господа, — пригласил он в свой кабинет.

Кабинет, просторный, устланный толстым бухарским ковром, обтянутый голубым атласом, увешанный картинами в золотых рамах и обставленный палисандровой мебелью, освещался двумя многосвечовыми настольными шандалами.

— Что, господа, нужна какая-нибудь помощь? — спросил доктор.

— Нет, я хотел показать князю нашу типографию, — сказал Куприянов.

— Только и всего? Ладно, спустимся в лечебницу, посмотрим. Петр Алексеевич, вы знаете, что приезжала ваша родственница?

— Соня Лаврова? Вы ее видели?

— Да, была у меня. Хотела встретиться с вами, но ждать не стала. Уехала земской акушеркой в губернию.

— В какую?

— Не изволила доложить. Я расспрашивать не стал. Кто ее знает, может быть, скрывается, зачем мне допытываться.

— Но она не ослушалась указа, вернулась, скрываться нет причины. Почему же вам не сказала, куда едет?

— Не знаю, батенька. Обоснуется — известит… Каковы ваши дела, господа социалисты? Подвинулись хоть на шаг к революции?

— Революция еще далеко, — сказал Кропоткин. — Измерить, на сколько шагов к ней приближаемся, невозможно.

— И все-таки она с каждым днем приближается.

— Я никак не пойму вас, Орест Эдуардович, — сказал Куприянов. — Знаете, что революция неизбежна, помогаете почти всем петербургским кружкам, а вступить в какой-нибудь не хотите. Петр Алексеевич вот вступил, а ведь князь, мог бы жить в свое удовольствие.

— Как я? — улыбнулся доктор. — Значит, обвиняете?

— Да нет…

— Обвиняете, обвиняете, — перебил Веймар, посмеиваясь. — Не рано ли? Свергните существующий строй, тогда уж расправляйтесь с богачами. Тогда пожалуйста, реквизируйте мой дом, располагайтесь, устраивайте в нем народное правительство, Меня-то, надеюсь, пощадите? Нет, не пощадите, наверное. Якобинцы даже Лавуазье гильотинировали, а что за ценность какой-то доктор-ортопедист?

— Орест Эдуардович, будущая революция не якобинская, и вы не налоговый откупщик. Своим трудом живете.

— Как своим? Я живу народным трудом, превращенным в деньги. Правда, беру их из рук состоятельных людей. Мужиков не обираю. Может быть, хоть это зачтется мне в оправдание? — Веймар вдруг задумался, сжав в горсть бороду. — Почему я не вступаю в революционную организацию? — сказал он серьезно. — Не хочу никому подчиняться. Ни отдельной личности, ни обществу.

— Но в нашем обществе никто никому не подчиняется, — сказал Куприянов. — Каждый в своих делах и поступках совершенно свободен. Мы можем только предлагать.

— Это теперь у вас так, пока вы не выросли в партию. Партия не сможет действовать успешно, если она не подчинит своей воле ее членов. А я не вынесу никакого подчинения. Стихийная натура. Что не хочу делать, к тому меня не приневолит никакая сила. Стрелять, например, меня никто не заставит.