Молёное дитятко (сборник) - Бердичевская Анна Львовна

Аэропорт, в который она прилетала, был то в одних руках, то в других, документов, кроме паспорта с местной пропиской, у нее не было никаких, и, может, к лучшему. Но кто бы ни держал в руках аэропорт, это всегда были нетрезвые сопляки, маменькины сынки с автоматами Калашникова, городская шпана в краповых беретах или черных шерстяных подшлемниках с дырками для глаз. Проходя через их остро пахнущий потом, чачей и оружейной смазкой строй, она всегда по обретенному знанию набирала воздух в живот, и, если дело было не глубокой ночью, внимательно и спокойно смотрела в глаза этим несчастным убийцам, многим из которых еще только предстояло научиться убивать, и многим — быть убитыми. Как-то раз, пока один из этих юных героев листал ее паспорт, другой потянул к себе ее камеру, ее рабочий, старый, механический «Nikon», висящий на шее: «Он тебе не понадобится». — «Не тебе решать», — ответила она, легко, как маленького, шлепнув его по руке. Шлепнула-то она легко, но вот голос, подхваченный тем самым воздухом, который она набрала, прозвучал отчетливо и грозно, как глас божий. И все эти вооруженные парни оглянулись на них, и тот, кому она ответила, уже не мог просто так отступить, он заматерился по-русски, четырехэтажно, и что-то такое металлически клякнуло в его «калашникове». Она точно не знала: то ли он взвел курок, то ли передернул затвор, то ли снял с предохранителя. В общем, он устрашающе лязгнул и собрался стрелять. Она не посмотрела на него, не хватило духа. Но она посмотрела, как водится, по полной программе, в глаза его товарищей и заметила отсвет смерти в их уклончивых, не готовых к ответу глазах. Смерти вообще, но главным образом — ее смерти. И еще она заметила, что лица-то у мальчиков в большинстве своем были красивыми. Матовые высокобровые лица кавказской национальности… Ах, сколько еще достанется этим лицам, когда они врассыпную покатятся отогреваться и выживать по северным провинциям ее необъятной родины. Что ей оставалось? Она передернула свой «затвор», ее «Nikon» тоже вполне отчетливо клякнул — она сделала свой первый снимок. Один из немногих снимков, которые ей хотелось бы иметь на память о своей «работе в горячих точках». И не потому совсем, что это был горячий эпизод, почти военное действие. Ей просто показалось, что кадр похож на персидскую миниатюру, простую, хрупкую и вечную.

А собеседник так и не выстрелил.

Работа была гнусная — мотаться по гражданской войне и снимать беду за бедой, безумие за безумием, не участвуя, не сходя с ума, наблюдать и фиксировать, как в гостях у инопланетян. Особенно мучительны были поездки к морю, в ее любимые места, к любимому морю. Женщины, голосящие по убитым, старуха, палочкой разгребающая головешки родного дома, морг с десятками голых парней, у каждого на босой ноге картонная метка с номером… Нечто подобное и без нее все время показывали по ящику, печатали в газетах и журналах. Она догадывалась, что в каких-то пестрых мусорных журнально-газетных кучах в неведомых ей странах и городах тиражировалось все, что она видит и снимает, снимает, снимает. Под чужой фамилией. Ну и что? Авторское самолюбие ее не мучило.

Она плыла по течению. Кто-то куда-то вез, привозил или не довозил, и нужно было топать в туман и в гору, чтобы куда-то прийти. Боев не снимала. Да их и не было. Никаких рукопашных с криками «ура». Были обстрелы, были анонимные пулеметные очереди, были гранаты, летящие через забор прямо на обеденный стол, накрытый в райском садике с виноградом. Были «акции», ночные бандитские налеты одной стороны на другую. «Стороны» были повсюду и ничем не отличались друг от друга — ни языком, ни верой, ни одеждой, ни оружием. У них только тосты в застольях случались разные, и то редко. И чем возвышенней и благородней были тосты, тем отвратительней, поганей и загадочней казалась эта война.

Похоже было, что люди и ни при чем, что воюют не они, оружие само стреляло, попав им в руки. По Чехову: на сцене появилось ружье — оно должно выстрелить… Правда, многие воевали за деньги, просто чтоб прокормить себя и семью. Просто за деньги. Иногда — за будущие деньги. Точно как она снимала эту войну за будущие гонорары. Которые и в самом деле начали понемногу приходить.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

К началу зимы жители успели забыть о баррикадах или митингах. Просто неизвестно почему происходил расстрел города, в котором она так долго и славно жила. Разрушение самой красивой его улицы с прекрасными домами начала века, с гостиницами и театрами в стиле модерн, с гигантскими тенистыми платанами, с кофейнями, со знаменитой гимназией… Дело было глубокой осенью, утром стояли туманы. Ее рабочий день наступал на рассвете, как и у тех, кто расстреливал улицу. Их было всего два человека, два угрюмых, небритых и некрупных свана, привезших с перевала на заработки в город свою старенькую пушку времен давней большой войны. Обычно сваны зарабатывали этой пушкой в горах, сбивая скопившиеся снега, грозившие лавинами. У пушки не было прицела, она умела бить только прямой наводкой. На туманном рассвете сваны зашли в церковь, расписанную великим художником, зажгли свечу, пропитали растопленным красным воском бинты и заткнули уши. Молодой косматый священник, похожий на разбойника, осенил их крестом, они приложились к иконе Георгия Победоносца, забрали в пределе по ящику снарядов и пошли к своей пушке.

А она сфотографировала разбойника-попа, поставила свечку Богородице, уши затыкать не стала и пошла за сванами. Пушка стояла возле сожженной дотла гостиницы, напротив Дома Правительства, возле которого еще недавно толпились патриоты, оппозиционеры и безумные женщины в черных одеждах с портретами президента — усатого красавца с нервным пучеглазым лицом. Сейчас площадь была завалена ветвями, ржавой листвой и зеленоватыми стволами платанов. В самом Доме Правительства, в подвале, как говорили «в бункере», скрывался тот самый президент с верными ему патриотами.

Сваны не спеша, без всякого азарта стреляли по колоннам Дома и вдоль по улице, по еще уцелевшим платанам, по окнам несгоревших домов. Прохожих не было и противника не было, не было никого, в кого можно было бы шарахнуть «прямой наводкой», только платаны, но обстрел продолжался, пока не кончились снаряды. Тогда наступила тишина, и в этой тишине у нее мучительно заломило уши. Так помороженные руки болят не когда замерзают, а когда отходят в тепле. Сваны, отряхнув запылившиеся штаны и драные солдатские бушлаты, пошли от пушки, на ходу выковыривая из ушей красные затычки.

Она пошла за ними. И в тишине услышала нежный звук, похожий на посвист неизвестной птички. Посыпалась штукатурка со стены дома. Сваны пригнулись и побежали молча, не подымая голов и не оглядываясь. Она тоже побежала. Они остановились в сквере у огромного черного кипариса, который она давно знала и очень любила. Кипарис отличался тем, что даже в безветрие его вершина шевелилась, улавливая тончайшие движения воздуха, и от этого было похоже, что кипарис только притворялся деревом, а на самом-то деле… Впрочем, не важно.

Она сняла сванов под кипарисом, они даже поулыбались ей щербатыми ртами… Вообще все на этой войне охотно фотографировались, никто ни разу ее не прогнал. Людей утешал вид камер и объективов, им казалось, что они и впрямь только артисты. В этом городе до войны на всех углах снимали кино, а было это совсем недавно.

Сваны хотели есть, города они не знали. Она повела их в знакомый духан, в котором, несмотря на войну, ей удалось пару раз поесть. В городе не было хлеба, не было никакой муки, даже кукурузной, но мясо, фрукты, овощи можно было достать.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Духан был за рекой, они шли по туманному осеннему городу, изредка встречая прохожих и совсем не встречая машин: бензин исчез, как и мука. Перешли красивейший мост, носящий имя поэта-романтика, и еще на мосту почувствовали божественный запах шашлыка. Сваны засмеялись и прибавили шагу. А она поотстала и сняла туманный и пустой город, погружающийся в сумерки. Кое-где зажигались окна — там еще не кончился керосин в лампах.

В духане было шумно и многолюдно, за всеми столами пили вино и чачу, и, хотя хлеба не было, но были, к всеобщей радости, хинкали, правда, из ржаной муки. Эта мука, как объяснил духанщик, была из рациона русского полка. Полк из города давно вывели, а продовольственные склады растащили.