Молёное дитятко (сборник) - Бердичевская Анна Львовна

— Собирай, старуха, свою дребедень и дуй отсюда.

— Как?.. — переспросила Анаит. — Это вы мне?..

У Анаит заложило уши от выстрелов. Баграт все отлично услышал. Он побелел, потом покраснел, взял одной рукою за дуло автомат, другою — за горло его хозяина. Автомат отобрал и откинул подальше. Потом осторожно, чтоб не придушить насовсем, двумя руками, сомкнувшимися прямо под ужасным, нечеловеческим лицом качка, оторвал его от земли. Тот даже ногами не задрыгал, так и висел, растопырив руки.

— Извинись, — сказал Баграт качку и поставил его на землю. — Извинись перед моей мамой, — повторил он, не убирая руки с толстой шеи.

— Госпожа, извините, я не хотел, — просипел качок.

— Теперь собери все в сумочку и то, что прихватил, тоже аккуратно положи на место. — Баграт отпустил качка, и тот буквально рухнул к сумочке, сразу начав поспешно собирать все эти рассыпавшиеся глупости — помаду, зеркальце с пудрой, валидол, жвачку, дамские сигареты и нарядную зажигалку, духи и блокнот с авторучкой…

За колонной появилось еще двое гвардейцев.

— Что здесь происходит? — спросил старший. У него были очки в тонкой оправе и сухое лицо школьного учителя химии. — Кто вы такие?

Качок, не в силах встать, отдал Анаит сумочку, и она вспомнила, зачем пришла сюда. Но что-то у нее в голове отключилось. Она как воды в рот набрала. Кроме того, от всех мужчин так ужасно пахло. Просто воняло.

Баграт решил все объяснить сам.

— Моя мама пришла взять интервью у вашего президента, а я ее провожаю.

Старший переглянулся с третьим гвардейцем. Они чему-то обрадовались, один другому даже подмигнул. Улыбающийся старший перестал походить на учителя химии, он посерьезнел и ответил вполне официальным тоном:

— Интервью не состоится. Президент не дает интервью. Никому. Это его принципиальная позиция. Отправляйтесь домой.

— Как? — спросила Анаит.

— Так же, как пришли. Через площадь.

Анаит с Багратом не стали спорить, они повернулись и сделали несколько шагов от колонны. С той стороны в них никто не стрелял. Только чувствовалось: оттуда внимательно смотрят.

— А ты, парень, куда? — вдруг негромко окликнул Баграта старший. — Тебя никто не отпускал. Мамаша пусть катится, если ее не подстрелят. А ты здесь нужен.

— Ага, сейчас, — сказал Баграт, даже не оглянувшись. Он снова прижимал мать к себе одной рукой и почти нес ее, подняв вторую руку, словно в приветствии тем, кто смотрит с той стороны.

— Что сидишь? — спросил старший у поникшего качка. — Бери свой дюбель и шмальни в него.

Качок не заставил себя ждать. Он подобрал автомат, прицелился и дал короткую очередь.

Очередь перебила Баграту позвоночник и прошила печень. Он постоял секунду, опустил Анаит, она тут же легла на землю, прикрыв голову: голова у нее гудела, как колокол. Баграт и сам повалился, прикрывая собою мать.

Анаит ничего не поняла. Она что-то говорила сыну, говорила, жаловалась на Гию, ругала оппозицию, которая всех предала. А Баграт умирал, смотрел на свою маму и жалел ее. И еще он жалел свою молодую жену, которая была беременна. Она боялась. «Как рожать во время войны? — говорила она сегодня ночью. — И света нет, и воду отключают…» — «А я не боюсь войны, — с тоскою думал Баграт свою последнюю мысль. — Поздно бояться, меня убили».

— Сыночек, — вдруг спросила мама, она отогрелась возле сына и успокоилась, — что ж ты к нам прибежал сегодня? Случилось что?

Баграт ей так и не ответил.

Три дня до похорон Анаит у всех спрашивала, где Баграт и почему приходил к ней, что хотел сказать. Ей отвечали или не отвечали, все были заняты и не смотрели ей в глаза. И Гия, став в одночасье седым, смотрел мимо Анаит. Наконец, она увидела того русского соседа, старенького и вечно под мухой. Он пришел в затрапезном кителе с орденскими ленточками и смирно сидел на кухне. Анаит подсела к нему и заговорила с ним по-грузински об оппозиции и ее подлости. Русский кивал, кивал и сказал, наконец, по-русски:

— Бедная ты моя, бедная… где тебе все понять. У тебя не все дома.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Не все дома! — воскликнула Анаит. Она обрадовалась, что кто-то выслушал ее и все понял. — Не все у меня дома, не все… Вот ведь что, не все… Но куда ушел он, мой мальчик? И что хотел мне сказать?..

Горячая точка

(1991)

Ей приходилось бороться со страхом. Она узнала, что, когда страшно, надо набрать побольше воздуху, не только в легкие, но и в живот, чтобы держать диафрагму в напряжении, чтоб воздух стоял столбом до самой гортани, как будто ты сейчас запоешь. Но при этом не петь, а быть как бы готовой запеть в полный голос. Слова «набраться духу» были, оказывается, буквальным рецептом от страха. И еще она узнала, что очень полезно спокойно смотреть всем встречным в глаза. Не то чтобы подолгу вглядываться, а так — посмотреть, понять и жить себе дальше, в полной готовности запеть. Действительно, эта готовность, как ни странно, очень важна. Особенно если у людей вокруг много оружия. Особенно если эти люди — мальчишки-сопляки. Со взрослыми может оказаться сложнее. У них есть свой опыт, свои приемы побеждать и утверждаться, им, взрослым, либо гораздо сложнее, либо гораздо легче нажать на курок, чем соплякам, мальчишкам. Мальчишки сами не знают, чего им от себя ждать. Тех взрослых мужчин, которые знают про себя, что им совсем легко нажать на курок, она почти не встречала. А то бы ее уже не было на свете. Несмотря на весь ее опыт. В конце концов она встретила такого человека, его имя Давид. Но с ним она встретилась уже после войны…

Война, говорят, всегда не подарок, но нет ничего гаже гражданской войны, особенно если она разгорается в красивейшем и счастливом городе, в котором к тому же ты живешь.

С нею так и вышло. Именно в таком городе и на такой войне она и разобралась, как надо вести себя, если страшно. А страх — вещь опасная, он притягивает беду. Но страшно не может быть все время, присутствие духа, способность спокойно встречаться глазами с незнакомыми вооруженными людьми — ей не всегда были нужны. Бывало, она безмятежно засыпала в холодной своей квартире с пробитым пулей оконным стеклом, и бывало, что просыпалась в хорошем настроении после странных счастливых снов. Сны были о том, что никакой войны нет, что это война — сон.

Свою дочь она отправила к бабке, на север, когда только-только мерзостно запахло войной. Все началось именно с запаха — перестали вывозить мусор.

Через несколько месяцев она и сама с кофром через плечо, улетела на переполненном, как трамвай в час пик, самолете, где люди стояли в проходах, и многие пили чачу и вино, угощая друг друга, а многие плакали, ссорились и смеялись. В столице метрополии, хотя и постреливали, настоящей войны не было, там она поселилась у подруги-художницы в мастерской и почти сразу нашла работу. Она была фотограф, и в агентстве «Гамма» француженка польского происхождения по имени Ядвига предложила ей летать в «горячие точки». Ядвига пообещала договариваться о транспорте и давать пленку. По возвращении нужно было сдавать непроявленную пленку Ядвиге и ждать гонорара. Удостоверения, зарплаты и авторских прав ей не обещали. Она согласилась, потому что самой горячей точкой был в те времена как раз тот город, где у нее осталась квартира с простреленным окном, залепленным бумажным крестом… Она подглядела такие кресты еще в детстве, в старинных фильмах о большой войне. Крест не давал разлететься стеклу, кроме того, получалось, что среди всех случайных домов, встречавшихся ей в жизни, один — свой — она отметила крестиком.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Она летала в свою горячую точку на военных самолетах с другими корреспондентами или одна, самолеты были обыкновенными «тушками» — «Ту-134», но кресла были железные и в один ряд, а вместо пола в проходе была железная канава с люками для бомб, правда, канава была пустая, без бомб. Как-то самолет сел не на взлетную полосу, а на шоссе рядом с аэродромом, сбив несколько столбов и повредив крыло. Но это не было особенно страшно. Это было… как в кино. Тем же бортом летел знаменитый кинорежиссер с женой и внучкой. Он держал девочку на коленях, перед посадкой крепко обнял ее и побледнел. Все обошлось, и, когда он съехал с девочкой по надувному трапу, как с ледяной новогодней горки, он некоторое время не мог встать, улыбался и все повторял: «Вот кино так кино!..»