Аркашины враки - Анна Львовна Бердичевская

несется его пестрая свита – это клоуны из Амстердама, среди них Джанго, Слава Полунин, Джастин Кейс, Нола Рей, Папа, Леня Лейкин, Кефт, Анварушка… Вот они высыпают на серую улицу, где их не замечают. И понятно – ведь все они попали в кинохронику, идет обстрел города, рушатся дома. Но и трамваи ходят, и мороженщица предлагает свой товар детям, и кафе работают. Вдали улицы мелькает Мария. Ее останавливает веселый Артур с автоматом, проверка документов. Зачистка. Артур рассматривает паспорт Марии, лукаво поднимает бровь, улыбается. В это время рядом беззвучно взлетает на воздух соседний дом, рушится огромная стена. Артур оглядывается, лицо его, как в немых лентах начала века, искажается ужасом и гневом, он стреляет из автомата по бегущей толпе, Мария убегает. И Генрих бежит за ней. Вот она сворачивает за угол, Генрих за нею. И внезапно из кинохроники вваливается в яркий праздничный Париж. По ветру полощутся фантастические знамена, с одним из них – Валико. Улица перегорожена баррикадой, Валико со знаменем стоит на баррикаде, помогает Марии подняться. Она – Свобода на баррикадах. Но баррикаду заволакивает дым, и Мария тонет в нем, Генрих больше не видит ее. И тогда он, снова Наполеон, штурмует баррикаду во главе армии клоунов. Раздается взрыв, треуголка Наполеона летит прочь. Дым рассеивается. Генрих, оглушенный, опаленный, сидит на лавочке у деревянных ворот в провинциальном русском городе. Распахивается пасмурное небо, необъятная даль, на фоне неба – Троицкий собор. Мимо по дороге идет женщина с коромыслом. Генрих шепчет: «Хозяйка, дай напиться». И слышит голос Марии: «Сейчас, барин, сейчас…»

На подушке небритое лицо Генриха с пересохшими, шевелящимися губами. С огромным трудом он открывает глаза, со стоном приподымает голову, смотрит сквозь пальцы. В окно бьет солнце. В телевизоре – глава оппозиции, чистый фюрер, только усы другого фасона. Звонит телефон. Генрих тащится мимо звенящего телефона на кухню, распахивает холодильник, трясущимися руками достает бутылку «Боржоми», открывает прямо о столешницу, пьет из горлышка, до дна. Снова стонет и идет в ванную. По дороге бросает взгляд на будущего фюрера. В мозгу Генриха возникает гул тяжелого транспортного самолета, в полумраке у иллюминаторов сидят солдаты в десантной форме. Видение тут же исчезает. Генрих входит в ванную, открывает кран. Кран гудит, сипит, остается сухим. Генрих опять идет на кухню, умывается «Боржоми». Возвращается в гостиную, садится в кресло, откидывается, стонет:

– Мама…

Звонит телефон. Генрих берет трубку и молчит.

Голос в трубке:

– Алло! Генрих! Алло! Генрих, сыночек, это я, твоя мама. Генрих!.. Ох уж эти наши телефоны! Алло!..

Генрих осторожно вешает трубку.

Берет со стола сигареты, закуривает. Курить противно. Гасит сигарету. Снова звонит телефон. Генрих с неподвижным лицом, как во время тренинга у зеркала, скашивает глаза и рядом с телефоном видит «мерзавчик». Берет бутылочку и читает записку: «Выпей и исцелись. Твой Робик».

Генрих зубами срывает закупорку, наливает водку в стакан и содрогается от отвращения. Готовится выпить, приветствует стаканом диктатора в ящике. И снова на мгновение возникает гул тяжелого самолета. Генрих пьет водку. Рычит.

И потихоньку приходит в себя. Снова звонит телефон.

Генрих хрипит:

– Да, я слушаю.

Слышит голос брата:

– Генрих, это я, Лео. Привет.

– Привет.

– Почему не берешь трубку? Мама не может дозвониться.

– Звонок не проходил… Да и что я ей скажу?

– Она ничего не знает. Зря боишься. Она звонит, чтоб позвать тебя на свадьбу. У дяди Гиви женится сын. Ты пойдешь?

– Я не в форме. Да и худею.

– Ну, от одной свадьбы не растолстел бы. Здорово тебя отделали?

– Никто меня не отделал, Лео. Просто я въехал в харю одному хаму. Он свалился и пнул меня в колено. Хожу с трудом. Сам-то не идешь? Почему?

– Жена опять на гастролях. Может, у тебя и ничего, а у меня – херово. А ты бы все же сходил. Понимаешь, если ты не пойдешь, матери начнут высказывать соболезнования, жалеть тебя. А она ничего не знает… При тебе не начнут. Рассмеши уж их как-нибудь.

– Я подумаю. Во сколько?

– В четыре. Только учти, транспорт не ходит.

– Вижу. Я перед телевизором сижу.

Действительно, на экране телевизора толпа на проспекте, движение перекрыто.

– Ну пока, Гено. Да, я тут твою знакомую встретил. Марию…

У Генриха перехватывает дыхание, у него словно приступ астмы. Закрывает трубку ладонью.

– Алё, Генрих, тебя опять не слышно!..

– Ты говорил с нею?

– Да нет, просто поздоровался. Она спросила – как ты. Но слушать не стала, сразу ушла. А что?

– Ничего… Ну, пока, Лео. Пока…

Слышны короткие гудки.

Генрих забывает повесить трубку. Тупо смотрит в телевизор. Потом срывается, хватает конверт, вскрывает.

– О, Господи!.. – начинает читать: «Здравствуй, Генрих…» – просматривает письмо с обеих сторон. – Адреса нет!..

Генрих начинает читать с начала, но почти сразу отрывается от письма, смотрит в телевизор, где крупным планом возникает лицо Марии. Генрих опускает глаза к письму и снова осторожно поднимает их, смотрит в ящик. Сейчас показывают общий план, толпу на площади, Мария в красном платье стоит в толпе на проспекте, напротив Дома Правительства. Или не она?.. Генрих комкает письмо, швыряет на стол. Срывает с себя штаны и рубаху, открывает дорожную сумку, вываливает на пол содержимое, одевается во что-то относительно чистое и очень мятое, сует бритву в карман куртки, туда же сгребает мелочь, выходит. По комнате, разгромленной, с включенным телевизором, с болтающейся и пищащей телефонной трубкой, по комнате, пронизанной солнцем, гуляет сквозняк. Письмо Марии на столе шевелится, как живое.

Генрих с мрачной физиономией идет по улице.

ГОЛОС МАРИИ: «Здравствуй, Генрих. Ты, как мне кажется, не станешь читать мое письмо, во всяком случае, не станешь читать его сразу. Но вот же – читаешь.

Моя мамида узнала о тебе. Это ничего, она добрая. Мамида привела свою подругу, которая гадает, как она говорит, по руке и по звездам. Гадалка не стала смотреть мне руку, только спросила, когда ты родился, а я сказала, что не знаю. Не знаю о тебе почти ничего. И знаю всё.

Расставаться с тобой так больно! Но я не нужна здесь, даже тебе.

Гадалка больше не говорила про нас. Она испугалась чего-то. Сказала, что идет год Змеи, а это особенный год. 1905 – революция, 1917– революция, 1929 – голод, 1941 – война, 1953 – Сталин умер, и мою бабушку выпустили из тюрьмы… а дед-то от неё отрёкся… Все это годы Змеи. Вот. Сам понимаешь.

Знаешь, что я подумала? Год Змеи оттого особенный, что и у вас, и у нас особо почитают святого Георгия. А ведь он был змееборец! И Змея не может этого простить.

Оставайся таким, каким я увидела тебя в Соликамске, тогда все в зале умирали со смеху, а ты был так печален, что я запомнила тебя на всю жизнь. Мне кажется,