Аркашины враки - Анна Львовна Бердичевская

Генрих открывает глаза. Он лежит на диване, укрытый пледом. Напротив за столом сидит Робик, хлюпая пьет чай и ест хачапури. Генрих с мукой вращает глазами, оглядывая комнату.

– Сколько от тебя шуму. Ия ушла?

– Ушла. – Робик жует. – Она прелесть.

– Да.

– А ты дурак.

– Да.

– Она не захотела, чтоб я ее провожал.

– Она живет в моем подъезде. У нас еще есть что выпить?

– Немного.

Наливает.

Генрих опускает ноги на пол, со стоном хватается за голову.

Робик спокойно наблюдает его мучения.

– Давай, давай, накачивайся. Это твоя последняя пьянка. Через две недели ты должен быть в форме.

– Что ты знаешь о форме? Ты думаешь, это когда можешь сделать стойку на левой руке?

– Угу… – Закусывает водку. – И еще не даешь себя поколотить.

– Ах ты жулик, простофиля. Слушай. Форма для клоуна… для масхара… – с отвращением пьет, – это когда он точно знает, что может сыграть Шута в «Короле Лире». Сыграть шута и сыграть в ящик. Одинаково и трудно, и легко. И для того, и для другого нужна форма. Нужно быть готовым. Так говорит Джанго Эдвардс.

– Это еще кто такой?

– Король дураков. Мой друг.

– Ну, и ты сможешь сейчас сыграть Шута?

– Нет. Короля Лира – смогу. А его Шута – нет. Не потяну.

– Вот видишь.

Робик встает, раздергивает шторы.

– Совсем утро. – Выходит на балкон. – Хорошо!..

Генрих плетется за Робиком на балкон, закуривает.

– Ты оставишь мне денег?

Робик смотрит, как под балконом пробегает стайка «жаворонков».

– Нет. Зачем тебе деньги?

– Ну, чтоб отдать Ие за телефон.

– Ие я сам отдам. Если я оставлю тебе денег, ты начнешь разъезжать на такси, пить, толстеть, и в конце концов тебе оторвут вторую ногу.

– Ты сволочь.

– Не уверен… И еще: должен повторить тебе, Генрих, то, о чем говорил всегда, с тех пор как подобрал тебя щенком. Ты – шут. Ты – Масхара. Твой брат Лео тоже Масхарашвили. А Масхара – только тебя называли!.. Кстати, а не происходит ли это древнее персидское слово от маски и маскарада?.. Или Маска и Маскарад – от Масхара… Отличная мысль… Сделаю тебе афишу – «МАСХАР и его МАСКАРАД»! Но только, ради бога, определись. Кто ты? Мим? Или музыкальный эксцентрик? Или ковёрный? Мне трудно вставлять тебя в программу, трудно тебя предлагать.

– Ты хочешь, чтоб я работал как бездарная, придуманная твоими тухлыми мозгами кукла.

– Я хочу, чтобы ты – работал! И кормил себя и меня. Что касается меня – я плачу тебе из милости. Да-да-да! Я знаю, знаю: ты и такие, как ты – артисты! – стали бы валять своего дурака, даже если бы вам не платили ни-че-го. Совсем ничего! Вы бы все равно бренчали на гитарах, драли горло, пачкали бумагу и холсты, стояли на головах! Потешали бы публику, доводили бы ее до слез, до икоты, до экстаза!.. Это ваш кайф. Вы на игле!.. Если я плачу тебе – то только из жалости. И возможно – из любви. Эх, Масхар, худо-бедно, но тебе все эти годы все же хватало на такси. И на твою… Марию. А до нее – на Манану! Вспомни-ка!.. То ли еще было…

Робик и Генрих устали говорить, они молча стоят на балконе, курят. Совсем рассвело. Легкий туман. В доме напротив распахивается балконная дверь, выходит заспанная молодая женщина в ночной рубашке. За ее спиной раздается голос Валико:

– Эка, Эка, где наше знамя?

– Не знаю, дорогой, где-то было.

– Что значит – где-то было?! – выходит на балкон.

– Что ты шумишь, Валико. Сейчас найду.

Эка уходит с балкона. Валико оглядывает улицу, зевает, потягивается. Слышен голос Эки из комнаты:

– Ну, вот же оно. Я ж говорю, где-то было. – Выходит на балкон со свернутым знаменем, отдает мужу, сладко потягивается. – Ты надолго сегодня?

– Надолго. Сегодня нас будут разгонять. – Валико разворачивает знамя с Георгием.

– Разгонять!.. ваи ме!..

– Если за мной придут из милиции или из КГБ, скажешь, что я уехал.

– Куда?..

– В Павлодар! Куда, куда… Поцелуй детей.

Через некоторое время по улице под развернутым знаменем идет Валико. Робик задумчиво смотрит, как он скрывается в тумане.

– Мне тоже пора, Генрих. Знаешь, я сегодня прожил прекрасную ночь. Наверное, таких ночей уже не будет. Мне было хорошо. С тобой, с этой девочкой. И водка отличная. В сущности, ты – моя семья.

Генрих сейчас совсем не в форме, засыпает на ходу, зевает. Но пытается отвечать.

– Ох, Робик… А как же Нора? А Тина и Солик? А такса Полли?..

– Жена и дети – это почти я сам, это не интересно. И главное, они обходятся без меня! Не то что ты! Полли – хорошая псина, но она вечно ждет щенков. Ей тоже не до меня.

Генрих и Робик уходят с балкона. Экран телевизора, гудевший всю ночь, ожил, на нем возникла сетка.

Генрих еле стоит.

– Выпей на дорогу.

– И ты, Генрих, перед сном.

Генрих покачивается, тупо смотрит на Робика. Робик разливает последнюю водку и замечает конверт.

– От нее? Без обратного адреса. Почему не вскроешь?

– Это последний патрон.

– Там же может быть адрес. – Генрих молчит. – Тогда я вскрою сам.

Генрих с ревом «Отдай!» валится на Робика, хватает его за горло, они падают на диван. Робик отбивается, встает.

– Псих! Мишугене! Масхар хренов…

А Генрих-то уже спит. Робик укрывает его пледом, с отвращением нюхает сигарные окурки, собирает в кулек, свернутый из газеты, достает из кармана «мерзавчик» водки, пишет на салфетке записку, достает из бумажника несколько денежных купюр, задумывается, добавляет еще одну. Деньги кладет под записку, сверху ставит мерзавчик, уходит. За ним брякает дверь. Ветер с открытого балкона гуляет по комнате, шевелит газеты, колышет ёлочку. В телевизоре возникает заставка: Москва, Кремлевская стена. Раздается мелодия песни «Утро красит нежным светом…»

Генрих Масхарашвили видит сон.

Он в Амстердаме, на Всемирном фестивале дураков, он в костюме Наполеона. Король дураков Джанго Эдвардс – абсолютно голый гигант с бантиком на причинном месте – вручает Масхару золотой лавровый венок. Генрих произносит речь. По ходу речи он играет Наполеона, Муссолини, Гитлера, Сталина, Мао и Ленина. То он фюрер с челкой и усиками, то Муссолини, то Сталин с трубкой, то Мао, то Ленин с кепкой… Он стоит на возвышении и порой как бы застывает, становясь очередной статуей. Время от времени его истуканы валятся с постамента, и тогда клоуны подхватывают его и ставят снова. И Генрих оживает в новой маске. Внезапно в ряду его персонажей возникает Пушкин с Тверского бульвара. Генрих становится в позу поэта, аккуратно опускает неведомо откуда взявшийся цилиндр на правую ягодицу и задумывается.

Он меланхолично смотрит в амстердамский, по-карнавальному бурлящий зал. Но это уже другой зал, серый, из серого телевизора, аплодирующий. У прохода сидит молодая женщина в строгом костюме. Генрих узнает в ней Марию. Она встает и все быстрее идет к выходу. Генрих спрыгивает со сцены, бежит за Марией. За ним по серому залу