В поисках прошлогоднего снега - Светлана Мосова

сердца. Напротив, эта чуть не поспевающая за ней ножка придавала всей красоте Аленьки – казавшейся людям недоступной, театральной, ряженой, надуманной! – какую-то… человечность, трогательную беззащитность, перед чем никогда не могут устоять настоящие мужчины.

Там, в гримерной, и началась эта клятая дружба с Лялей.

Ляля была актрисой. Точнее сказать, Ляля работала в театре актрисой. Без патетики. Потому что призвание у Ляли было другое. Но она совмещала. Красавицей не была, но могла притвориться. И это была ее любимая роль. Мужчин было много, Ляля была зла до любви, за кулисами страсти кипели пуще, чем на сцене, – как котлы в аду, чад шел адский, сатанинский.

Юность прошли вместе, бои за любовь велись ожесточенные, поражений не знали: репетиции, спектакли, гастроли, романы – веселая была юность, греховная, есть, есть, что вспомнить… и хорошо бы даже что-то забыть. Но увы…

Одного из мужей Ляля увела из семейного дома прямо в домашних тапочках – как козу на веревочке. Козла то есть. Дернула – и пошел, дзинь-дзинь колокольчиком. И даже не оглянулся назад – на люльку с малюткой.

Мамочка малютки тоже не оглянулась. А может, и оглянулась… Но что-то – что? – было больше, раз она смогла пройти мимо колыбельки – туда, в ванную, взять полотенце и, недолго думая, свести счеты с жизнью, не пожалев при этом ни себя, ни малютки. (А кто покормит? а кто погладит?) И не стоил этого ни Козел тот, ни тем более Ляля – никто не стоил.

Самоубийца горела в аду, Ляля с Козлом в любовной страсти, малютка в жару – где-то в деревне, у бабки, подальше от глаз. А Аленька…

Аленька ушла из театра. Просто ушла, и все. Но не из Лялиной жизни: от Ляли можно было сбежать только на тот свет.

Однако на тот свет Аленька не собиралась, а собиралась в мединститут. Почему в мединститут? Потому. Стечение обстоятельств.

Пациенты любили Аленьку: красота завораживала, действовала, как наркоз. Пломбы ставила лихо – на раз. На два – они вылетали, но на Аленьку не сердились: приятно было увидеть ее еще раз. И еще.

Доченька подрастала, и новые знакомые Аленьки неизменно дивились: неужели это ваша дочь? Когда же вы ее родили? И Аленька скромно отвечала: в детстве, я все успела сделать в детстве.

Доченька все больше проявляла склонности к созерцанию жизни, нежели к упорному труду, который ей был тошен, надо было кормить этого созерцателя, рассчитывая только на себя. И на пациентов, разумеется. Жизнь призывала к жесткости, было не до сантиментов. Аленька наловчилась в магазинах вставать первой у прилавка, минуя толпу – куда?! – злобно кричала ей очередь, и Аленька высокомерно отвечала: я – инвалид! Очередь, оторопев, круглыми глазами глядела на этого инвалида – с внешностью кинозвезды! – и долго еще приходила в себя, вдыхая ароматы дорогих духов и забыв о колбасе.

Дома сохранялся любезный ее сердцу художественный беспорядок, напоминающий одновременно и гримерную, и костюмерную: Аленька не боролась с бытом. Зачем? – говорила она. – Я и так знаю, что он меня победит и убьет.

Там, среди зеркал и разбросанных книг, клубков и воздушных лент, она предавалась мечтам, а мечтания, как известно, располагают к полноте, и Аленька садилась на диету.

Намечтавшись, она бросалась ловить такси, опаздывая на работу, где ждали ее, увы, не герои грез, а пациенты с осточертевшими пульпитами.

Весь театр шлялся к Аленьке починять свои зубы, а заодно и посплетничать, и Аленька познала на себе: театр – это жизнь, от него не уйти.

Шлялась и Ляля, терзая ее своей дружбой, страстями, Ляля по-прежнему жила быстро, ненасытно, словно догадываясь, что век ей отпущен недолгий…

Умирала Ляля медленно, мучительно, ненавидя свою смерть и проклиная жизнь – единственное, кого она любила и кому была верна, и которая теперь уходила от нее, уходила долго, терзая своим уходом, как жестокий любовник, – ах, уходи, уходи уже!.. нет, постой, может, еще не все?.. Как медленно ты уходишь, как скоры твои шаги…

Ляля умерла.

Аленька порылась в ящичках, собрала все свои старые коробочки – грим, кисточки, щеточки и прочие причиндалы, словно специально сбереженные для этого, когда-то далекого и непостижимого дня, и отправилась в театр, на последнее свидание с Лялей.

Она взглянула на свою подругу – Смерть не пощадила ее. Господи, подумала Аленька, сколько же раз, бывало, она гримировала это когда-то живое, жадное до жизни лицо! – и вот скажи тогда Ляльке: а знаешь, подруга, я ведь тебя и в гробу буду гримировать! – что было бы? Отшатнулась бы Ляля? Отпустила на волю? Прокляла? Обняла?..

Аленька разложила кисточки, краски, вдохнула: что ж, она не раз тягалась с Творцом, потягается теперь и со Смертью. Ну что, Лялька, твоя последняя воля, твоя последняя роль – какой уйдешь?.. Манон? Земфирой? Птицей сирин?.. Или просто – Лялей? Впервые – Лялей? Порочной, лживой, грешной – какою ты была?.. (Ах, ну давай, Аленька, потрудись, котик, все-таки сегодня мой последний бенефис и кругом столько мужчин – свиньи, конечно! – но ты постарайся, милая, во имя нашей старой дружбы, тебе зачтется, подружка!)

…Ляля лежала в гробу, сияя последней красотой, грешная, неправедная… Любимая.

– Закрой рот! – с ненавистью говорит Аленька, швыряя в лоток инструменты. – Не буду я больше сегодня чинить ваши проклятые зубы! – И Аленька всхлипывает. – Я Ляльку вспомнила…

Аленька идет по улице – вся в шарфах, как Айседора Дункан, и в слезах, как скорбящий ангел, слезкам тесно в ее просторных глазах…

– Независимость, – говорит Аленька, – это огро-омная дверь в Одиночество. Парадный вход. – И Аленька высоко поднимает свои по-детски пухлые ручки, показывая, какая больша-ая и стра-ашная эта дверь.

Прохожие мужчины оглядываются на Аленьку, цветочек аленький, самый красивый в колдовском саду, да не про них, грешных, не про них, суетных… А впрочем…

– Как я выгляжу? – спохватывается Аленька.

Великолепно, Аленька! Вытрем слезки, тебе ли печалиться?! Несовершенен лик жизни, но мы же профессионалы, Аленька!..

Парадный вход подождет.

Эрин нос

Нос в молодости был меньше. Это он потом вырос. Не веришь?

(Нет, разумеется.)

– Верю.

А прическа была самая модная тогда в Одессе – «кружка пива» называлась: белые-белые кудряшки вокруг головы!.. – очень красиво, кстати. Нос был меньше. А перед спектаклем она вообще стягивала его липучкой, и из зрительного зала он мог показаться даже курносым!..

О, курносый нос! Счастье иметь курносый нос. Эра обожает чужие курносые носы и ненавидит свой собственный – шикарный греческий нос, доставшийся ей по наследству от бабушки Смарагды.

…Юная Смарагда сидела на дереве