Орловский и ВЧК - Владимир Черкасов-Георгиевский

— Да, и Мура таскала туда Локкарту все, что ей и ему вздумается: пасьянсные карты, вечные перья, блокноты, носовые платки. Голод таков, что товарищи Чичерин и Карахан на дипломатических приемах теперь иногда дают жидкий суп и перловую кашу, а хлеб — тяжелый, сырой, полный соломы и плохо перемолотого овса. Но графиня разживалась из американского Красного Креста сардинками, вином, маслом, и они жрали это с англичанином… Правда, носила Мура ему и книги. Утонченный и своеобразный выбор их говорит сам за себя: Фукидид Ранке, Шиллер, Стивенсон, Ростан, Зудерман, «Жизнь и переписка» Маколея, Киплинг, Карлейль, «Против течения» Ленина, Зиновьев, Уэллс, — будто читая по бумажке, перечислил он, имея отличную память.

— В Кремле Локкарт, наверное, чувствовал себя надежно, уверился, что не расстреляют.

— Ха-ха-ха, — раскатисто засмеялся Петерс, — ошибаетесь! Англичанин находился в апартаментах, где до него заложником дожидался казни бывший директор Департамента полиции и товарищ министра внутренних дел Белецкий.

Чекист оборвал смех и пронизывающе взглянул на него, словно знал, что на Белецком и министре внутренних дел А. Н. Хвостове весной Орловский строил с Ревским операцию, чтобы угробить в ПЧК подручного Целлера комиссара Густавсона; что об их ваганьковском расстреле недавно говорили резидент и штабс-ротмистр де Экьюпаре. Мало того, Петерс вдруг вскочил из-за стола, подошел к нему и ласково, но настойчиво выдрал за локоть из кресла, приглашая жестом руки к окну.

Он подвел Орловского к подоконнику, указав на заснеженный двор внизу:

— Вот так же стояли мы с Локкартом, когда там выводили к следующему на место казни грузовику Белецкого, Хвостова и бывшего председателя Госсовета Щегловитова. Британец спросил: «Куда их везут?» Я ответил: «На тот свет».

Петерс смотрел на деникинского шефа дальней разведки в упор ледяным взглядом убийцы.

«Вот так же этот мерзавец испытывал Локкарта, — пронеслось у Орловского в голове. — Но Брюс жив, как и Бойс, и Рейли. Будем всех помнить на закате и рассвете».

Невозмутимо оглядел его высокородие собеседника, кивнул в сторону двора:

— Неплохо здесь устроилась ваша служба.

Несколько разочарованный Яков Христофорович все же еще саркастически спровоцировал:

А то как же. Можно ли теперь вообразить, что после переворота Луначарский недели две бегал с вытаращенными глазами: да нет, вы только подумайте, ведь мы лишь демонстрацию хотели произвести, и вдруг такой неожиданный успех!

Глава четвертая

Ревский вез из Петрограда Куренка и Фильку Ватошного в Москву в купе ночного скорого поезда, которое воры оглядывали с некоторым испугом, так непривычно были чистота и роскошь, вплоть до сияющих медных ручек, будто из золота.

Борис продолжал настраивать их на переговоры с Кошельковым по свежим впечатлениям:

— На Николаевском вокзале обратили внимание, господа жулики, на штурмы, с какими народ подступается к кассам? Беспрерывно кассиры деньги принимают и билеты выдают. Сколько ж набегает у них за сутки? И так везде на железке, забитой фронтовыми эшелонами! На пассажирские поезда попасть — счастье, не жалко никаких денег.

— Немалое, конечно, галье текет сквозь кассир-щицкие руки, ладило б их на осину, — солидно подтверждал Филя, не ленясь подливать себе в стакан из водочных и пивных бутылок, которыми Ревский заставил столик.

Куренок, так и не снимающий полушубок, словно лишь ждал момента, чтобы выпрыгнуть из поезда, отмалчивался, мрачно глотая водку и куря одну за другой папиросы.

Надеясь, что к утреннему прибытию в Москву и Куренка проймет водочка да его разглагольствования, Борис Михайлович безостановочно развивал соображения дальше:

— Надо и то понять, отчего я поставил именно на Яшку Кошелькова это фу-фу с ограблениями железнодорожных касс. Во-первых, из-за того, что нужные мне попрыгунчики связались с его кодлой. А, во-вторых, Кошельков однажды отличился кровавым разбоем как раз на железке. На платформе Соколовская Ярославского направления грабили его ребята аптеку. Мало им было там выгрести все деньги и медицинский марафет, изрезали до смерти финками аптекаря и взялись насиловать его жену. А пока они этим развлекались, с платформы люди их досмотрели и подняли шум, из станционной кассы начали звонить в милицию. Тогда кошельковские бабу бросили и двинулись квитаться с железнодорожниками. Десять служащих этой станции отловили и всех зарезали.

— А не шуми, когда деловые в деле, — поучительно заметил Ветошный, утирая кувалдой кулака мокрый рот. — Чем же Кошельков еще знаменит?

— Еще до семнадцатого года имел он десять судимостей и лют на легавых. Бьет их при любом удобном случае, на Воздвиженке кончил сразу троих милиционеров. Теперь обозлился и на чекистов, которые нешуточно взялись за его банду. Узнал Яшка адрес особенно активного в его поимке сотрудника уголовной секции МЧК Ведерникова, явился с фартовыми к нему домой да застрелил на глазах у всех родных и близких. Недавно ликвидировал средь бела дня на Плющихе двух комиссаров МЧК.

Куренок не выдержал и забормотал, злобно моргая глазами-бусинками:

— Это вот, Студент, главная причина, что ты собрался по душу Яши Кошелькова! Тебе, чекистскому отродью, надобно его извести на Москве в первую голову. Чего ты нам поешь про кассы какие-то? Кого ты охмуряешь, замазура?

Обрадовался Ревский, что хоть так разговорил, сумел провокационно поддеть Куренка. Ему нужно было с ним объясниться, хотя б и поссорившись сначала, дабы потом в операции никто не преподнес сюрпризов. Агент высшего класса был опытен и в «пастушьей» работе среди фартовых.

— Эх, Куренок, ничего ты не узнал про меня толком, — с достоинством возразил он. — Известно ль тебе, что я при Царе-батюшке агентурно не только с вами, босяками якшался, а был под рукой у самого министра внутренних дел? Я под суд угодил за то, что кончить собрался самого Гришу Распутина, и пятеро душегубов было нанято для меня в компанию. И теперь я, по-твоему, чекистов так полюбил, что Кошелькова положу им на подносик?..

— А чего ж стараешься, ладило б тебя на осину? — перебил его Ватошный. — Это до чего в разбегаи записался — нас в Москву волокешь!

Ревский усмехнулся, занюхал щепотку из табакерки, акуратно закрыл ее. Не отвечая, долго смотрел в непроглядную темень за окном, в ней вспыхивали лишь редкие блики от проносящихся мимо полуосвещенных, совсем тонущих в черноте населенных пунктов.

Потом он тряхнул кудрявой головой в сторону окна и печально сказал:

— Вот так же лишь мутно видеть и понимать можете вы, господа жулики, жизнь мою. — Борис улыбнулся. — А я — вашу. Так что, давайте, не станем рядиться и подозревать друг дружку в том, чего и в помине нет. Посудите сами, зачем вдруг Москва затребует из Питера пусть и золотого