Пробуждение - Михаил Михайлович Ганичев

председатель гонит сено косить, так я сейчас пойду ужо! — улыбнулся Степан неопределенно-глупой улыбкой.

В его голосе Лизка уловила затаенное страдание. Она, зараза, отлично знала, отчего страдает Степан, и ей нравилось мучить его, получая хоть от этого какое-то удовольствие.

Стучали где-то калитки, кто-то смеялся, от цветов, от кустов, от трав остро пахло и слегка кружило голову. Степан смотрел на Лизку и криво улыбался.

Выбежала Лизкина собака, залаяла было, но, узнав Степана, завиляла хвостом.

Солнце еще не набрало высоту, но пекло уже нещадно, и, видимо, от жары в лесу стояла тишина.

Переходя ручей по нетесаному бревну, Степан оступился и зачерпнул в тапку ключевой воды, громко выругался и грустно подумал: «Из головы не выходит чертова баба! Глянет — как будто из двустволки пальнет».

Участок Степану выделили самый дальний, в лесу, на берегу небольшого озера. Никто из односельчан не хотел его брать, хоть и сухое место, но неровное — косилку не загонишь, да и оводья много. Одно время решили уже не косить его, да больно жалко стало колхозникам терять хороший стог. С тех пор каждый год этот участок кому-нибудь доставался после долгих споров и препирательств.

Придя на место, Степан обвел безразличным взглядом свой участок и подумал: «По росе надо бы. А сейчас не того».

На окруженной непродуваемым лесом большой поляне было жарко. Степан положил косу на сугорок и, почесывая бок, ушел под куст и лег там животом на землю. Сон, казалось, только и ждал того, чтоб навалиться на него. Но спал Степан недолго. Его разбудил плеск воды. Осторожно, встав на четвереньки и боясь, чтоб не попал под колено сучок, он выглянул из-под куста на озеро, которое хорошо было ему видно, да так и остался стоять на четвереньках, охваченный внезапным волнением. «Будто волк я, а не человек!»

Опустив руки вдоль тела, выходила на берег Лизка. Белые, округлые формы ее блестели на солнце. Взмахом головы откинув на спину черные распущенные волосы и оставляя на песке мокрую ленту маленьких следов, она прошла к одежде, цветастой кучкой лежащей на пне.

— Бесстыжая, — выдавил Степан, и ему стало душно. Он расстегнул ворот красной рубахи и словно поплыл по воздуху с нелепой улыбкой на губах. Только бы сила не ушла из рук!

Подойдя к белью, Лизка взяла рубашку и, не обтираясь, через голову стала надевать, а Степан почему-то упрямо глядел на нее.

Когда Лизка ушла, он вылез из своего укрытия, взял косу, зло размахнулся. Трава показалась жесткой, руки дрожали, тогда он сел и закурил.

«За ягодой пошла, к Мухино, — ни с того ни с сего озлился Степан. — Не баба, а черт. Выдумает же природа такую!»

А вокруг Степана вся поляна была усеяна ромашкой, розовыми и белыми шариками густого клевера. Солнце уже наполовину скрылось за разлив соснового моря. Жара постепенно спадала. Наступил тихий июльский вечер.

Степан тер кулаком лоб и напряженно думал: «И чего она стала вдруг не допускать к себе? Ведь совсем недавно была такой близкой, целовала, шептала: «Люблю». Не понять ее. Как? Или играет она со мной?»

Степан все еще думал, когда из лесу с корзиной на руке снова показалась Лизка. Она шла немного усталой походкой, но, заметив Степана, который сидел на сугорке в расстегнутой рубахе и ожидающе, исподлобья смотрел на нее, перешла на легкий, играющий шаг.

— Это вы, Степан Петрович, — подойдя к нему, кокетничая, протянула Лизка. — Вот куда загнал вас председатель.

— Это я, — невесело ответил Степан, оглядывая ее, и тут же подумал: «Не баба, а сахар, белая, сладкая».

— А я издали и не узнала вас. Думала, кто это еще? Даже испугалась. А то вы! Голубь мой! — Она рассмеялась и перекинула корзину с руки на руку.

Степан не ответил, лишь нахмурил брови.

— Что вы так часто хмуритесь, Степан Петрович? Вам куда лучше, когда улыбаетесь. — Она опять рассмеялась.

Смех ее, словно пружина, подкинул Степана. Он вскочил, схватил ее за руку, притянул к себе, заскрипел зубами.

— Ой, что вы, Степан Петрович! Я вас боюсь!

— Не бойся, Лизонька, не бойся, ангелочек. — Степан неловко обнимал ее, подталкивая к кусту, под которым он недавно лежал.

— Это вы что удумали еще, Степан Петрович? А меня спросили? Согласна ли я? — Глаза у Лизки хитрые, залиты смехом. — Может, я девочка еще!..

Замолчал лес в эту минуту, замолчало озеро, замолчал Степан, сдавливая Лизкины плечи. «Что она издевается надо мной? Человек я ей аль кобель какой?» — думал Степан, а вслух сказал:

— Ты только послушай, как сердце бьется. Вот-вот, как воробей, того и гляди выпорхнет из груди. — Степан схватил ее руку, теплую, мягкую, сунул себе под холщовую рубаху. — Слышь ты, нет? Вот ежели б у тебя так стучало, ты б тоже небось не совладала с собой. Чуешь ли ты, дикая?

— А откуда ты знаешь, Степан Петрович, может, у меня сильнее твоего стучит, — сказала Лизка серьезным голосом.

— А ну подставляй грудь, послушаю: брешешь ты аль нет? — промычал Степан.

— Слушай, Степан Петрович! Может, и услышишь чего-нибудь, — проговорила Лизка, выпячивая и без того большую грудь. По всему было видно, что ей приятно поиграть со Степаном, только он, как слепой, ничего не видел.

Голос у него дрогнул:

— Лизонька, ягодка моя, обними же? — умоляюще заговорил Степан. — Не обнимешь, упаду, сдохну. Сжалься, любушка, ягодка моя. Удави черта измученного!..

Лизка, смеясь, обняла его, лениво и некрепко.

— Ну сильнее, милая. Удуши. Выверни меня наизнанку.

— Не могу, Степан Петрович! Ведь ты не один, жена у тебя есть, корова, хозяйство. Огород вон какой большой!

— К черту ее, жену, — заорал Степан, — надоела, как щи капустные. Ну крепче, Лизонька, ягодка моя. У-у-у!..

Неожиданно Лизка вырвалась из его объятий и твердым голосом проговорила:

— Будет, Степан Петрович! Повлюблялись, и хватит. Заметит кто, разговоры