Пробуждение - Михаил Михайлович Ганичев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он поискал ногами тапки, сунул в них ноги, и на душе стало тоскливо — то ли оттого, что не дали поспать, то ли, оттого что работать заставляют.
В комнате стоял терпкий запах полыни, которой был устлан пол, а на стене висел послевоенный портрет — его, Степана, в солдатской форме.
Жена Степана, низкорослая, в пестрой кофточке и в стоптанных башмаках, уже давно проснулась и, громыхая ухватом, сказала зло:
— Заработался, черт! Зад недаром как у Лизки стал.
Степан огрызнулся:
— Ты, баба, того, Лизку не тронь. Неровня она тебе!
— А что так? Раньше все Анисья да Анисья, а теперь «неровня она тебе».
— То раньше, а то сейчас. Есть две дырки в носу, вот и сопи.
Степан давно разлюбил свою жену — за ее сварливый нрав, назойливое приставание по всяким пустякам. А ведь ничто так не сглаживает серость бытия, как мирные отношения с женой. Телевизор Степан не смотрел, так как считал, что в ящике только треп да обман; газет не читал по той же причине, а художественную литературу невзлюбил еще с детства. Последнее произошло вот почему. Как-то во втором классе Степан взял сказки в школьной библиотеке. Книга неожиданно куда-то исчезла: может, кто из парней стянул, а может, и сам потерял, когда ездили с отцом в лес на заготовку дров.
Прошло время, и в школе обнаружили, что книга исчезла. Школа удержала за книгу в двойном размере, что взбесило отца. И чтобы привить сыну аккуратность, он долго воспитывал Степана вожжами, после чего тот напрочь невзлюбил художественную литературу. С тех пор Степан не прочитал ни одной книги.
В деревне жизнь стояла скучная. Домов мало, людей тоже. Центральная усадьба находилась километра за три. Только за работой Степан забывал обо всем, но заканчивался день, подходил вечер, и такая скука засасывала Степана, что он однажды не выдержал, зашел в сарай, взял топор и хотел было отрубить себе палец на руке. Удержался тогда, не отрубил палец: не боль испугала его, а сознание бессмысленности задуманного. Пробовал Степан напиваться, как это делают многие мужики, — по утрам болела голова, мучила жажда.
Как-то раз, после недельного запоя, очнулся Степан и почувствовал неладное: голову будто бы дятел долбил, печень как пол-литровая банка. Дальше больше — руки косу не держат, трясутся. А жена то одно, то другое. Только Степан в дом, как она:
— У, пьянь поганая, глаза бы на тебя не смотрели! И зачем только жизнь связала с тобой? Хотя бы мужик был, а то «облако в штанах».
После таких монологов Степан одумался и бросил пить. Для чего он только закладывал? Ясно, себе во вред, не бабе.
А жена не унималась. Скандалы закатывала почти каждый день. Она не понимала отчуждения Степана, втихомолку ревновала его к другим, она не верила ни в какую тоску, потому что работала от темна до темна.
А тут, как на грех, появилась в деревне Лизка. Красивая, чуть-чуть вульгарная, она на диво всем умела выставить напоказ свои округлости. Со своей Степан не сравнивал. Знал, что если собаки увидят его жену в окно, то неделю будут лаять на их дом. От тяжелой работы, от недосыпа Анисья почернела, скукожилась, стала словно высушенный гороховый стручок. Кожа на лице и та одрябла, сморщилась. «Труд породил человека, труд и убивает его», — думал Степан.
Он жалел жену, поскольку по натуре был добрейшим человеком.
А у Лизки лицо — не лицо, а сметана.
Щечки подрумяненные, глаза большие, серые. А смеется Лизка, будто ручей перекатывается. Ничего слаще, ничего приятнее нет на свете! Вот так бы включил с утра вместо радио ее голосок и слушал бы до позднего вечера. Лизка при встрече со Степаном всячески старалась похвалить его, чего давно Степан не слышал от жены. Не устоял от этих соблазнов Степан. Стал все больше заглядываться на окна Лизки, при случае пособлял ей, иногда выручал деньгами.
Лизка жила до этого в Ленинграде, занималась древнейшей профессией. Раньше у нее была куча денег, да и мужиков навалом. Но вдруг переменилось все разом: городские власти решили почистить город на Неве, заграбастали они Лизку и вместе с ней других женщин ее профессии, как будто они не нужны были на фестивале, и отправили этапом на сто четвертый километр. Так Лизка попала в эту деревню, где на тридцать дворов был один Степан здоровый. Другие — кто старше, кто хромал, а кто частенько зашибал. Такие Лизке не подходили! Пьяница, он и есть пьяница!
Степан все еще сидел на лавке, хмуро разглядывая свой портрет на стене, потом поднялся и обратился к сыну председателя:
— Вот что, Петя, ступай к отцу и скажи, что Степан, мол, идет сейчас. Вот умоюсь только да поем.
Затем он прошел в угол, где висел умывальник, плеснул несколько раз в лицо воды и насухо обтерся полотенцем.
Жена все еще бубнила что-то, громыхая ведрами и горшками.
— Вот пила, а не баба! Никак не уймется! — Степан сплюнул на пол и вышел во двор, залитый солнцем. На лужайке возле дома он опробовал косу.
Когда Лизка выскочила с ведрами к колодцу, Степан уже сидел на бревнах, что лежали между их домами, за забором у самой дороги, и курил. Лизка сделала вид, будто испугалась, потом, придерживая полы халатика левой рукой, в правой были ведра, она приветливо и радостно улыбнулась Степану.
У Степана болезненно сжалось сердце, когда она то ли случайно, то ли нарочно отпустила из руки полы халатика и Степан увидел выше колена белую, отполированную ногу. «О Господи!.. Не дай помереть!..»
— Что-то вы рано встаете, Степан Петрович? Сегодня выходной — почему бы с супругой не поваляться? Косточки б поразмяли — глядишь, и не болели б сейчас!.. — прощебетала Лизка и поплыла к колодцу, покачивая задом.
— Покурить захотелось перед работой! Черт
