Руководство джентльмена по пороку и добродетели - Маккензи Ли

– Чем же я себя выдал?

– Английским языком.

– Ах, точно, – снова смеюсь я. – Английским. Боже, как ужасен мой французский! Я знаю, наверно, всего три фразы. «Когда ужин?», «Помогите» и «Какие красивые у тебя глаза». Tes yeux sont magnifiques. Я же не ошибся?

– Превосходно сказано. Вы всем французским красоткам так говорите?

– Если честно, я обращался к вам. Ваши глаза просто бесподобны.

Секунду я пристально пялюсь ему в глаза, чуть склонив голову набок. Уголки его губ ползут вверх, и он принимается копаться в бумагах.

– Так чем я могу помочь?

– Ах да, простите, вы меня… – Застенчиво улыбнуться. Чуть-чуть красноречиво помолчать. – Немного отвлекли.

Он совсем раскраснелся. «Бедный милый мальчик, – думаю я, наклоняясь над стойкой. Он смотрит прямо на мои губы. – Никогда не влюбляйся в тех, кому ты не нужен».

– Как я уже сказал, я совершаю гран-тур, и… Простите, вы мне сейчас, наверно, не поверите. По дороге из Парижа нас ограбили.

– Святые небеса!

– Да уж, натерпелись мы страху. Слава богу, брать с нас было почти нечего, но грабители забрали все чеки с подписью моего отца. Я помню, что это его банк, но ни одной бумаги у меня не осталось.

Он быстро понимает, чего я от него хочу.

– Вы просите, чтобы я выдал средства со счета вашего отца без его расписки.

– Как я уже сказал, у меня необычная просьба.

– Признаться, я ожидал худшего, – он застенчиво улыбается. – Боялся, что вы пригласите меня на ужин.

– Может быть, и приглашу. Но платить придется вам. – Он смеется, и я снова задействую ямочки.

– Простите, я не…

Если дать ему договорить фразу, я бесповоротно проиграю, и я, как доблестный стратег, пру напролом и перехватываю его на подходе:

– Я сообщу вам имя отца и его адрес в Англии. Он должен значиться в ваших гроссбухах, но, если возникнут какие-нибудь сложности, напишите ему, и, уверен, он тут же вышлет средства. Мне очень жаль ставить вас в такое положение, но я отчаянно нуждаюсь в деньгах, мне негде ночевать, дом так далеко, и помощь от родителей придет лишь через много месяцев. Я даже французского почти не знаю! – Постепенно я чуть повышаю голос: не настолько, чтобы это звучало жалко, но достаточно, чтобы его убедить. От моей речи он тает как масло. Я мало на что гожусь, но кое-чем природа меня все же одарила в полной мере. – Простите, я понимаю, это все звучит невероятно.

– Нет, я вам верю, – быстро отвечает клерк. – Мне жаль, что вы попали в такую передрягу.

Я провожу большим пальцем по нижней губе.

– Я полчаса простоял в лобби, все набирался смелости. Боялся, что мне откажут. Признаться, я подошел именно к вам, потому что у вас самое симпа… то есть, конечно, самое доброе лицо. Нет, я не хочу сказать, что оно не симпатичное… Вы очень, очень хорошенький. Не сочтите меня за какого-то пройдоху… Я просто не знаю, что еще предпринять. У меня нет другого выхода.

Юноша втягивает щеки и косится на других клерков.

– Дайте мне имя и адрес вашего отца, – тихо произносит он. – Много выдать я не смогу, но постараюсь помочь хоть чем-то.

Мне хочется его расцеловать. Будь общество вокруг менее приличным, я бы так и сделал. Он пропадает за стойкой и возвращается с тощей пачкой банкнот.

– На ваше имя оставили записку, – сообщает он, пока я расписываюсь в получении денег, и подталкивает ко мне клочок бумаги. Сверху написан адрес, а ниже торопливо нацарапано: «Мы квартируем по этому адресу. Если Божьей волею вы получите эту записку, разыщите нас».

И подпись Локвуда.

Сколь бы мало теплых чувств я к нему ни испытывал, я все же рад, что разбойники его не убили. Кроме того, он в Марселе, мы можем еще до вечера его разыскать и почти не выбиться из графика путешествия. Если Фелисити права, у нас даже есть шансы не отправиться прямиком домой. А я собираюсь пожертвовать такой роскошной возможностью и обречь себя на много недель странствий почти без денег и комфорта, к которому привык, и на совершенно туманное будущее.

Зато, может быть, в этом будущем Перси не отправится в бедлам.

Клерк ставит на мою расписку печать и спрашивает:

– Все в порядке?

– Да-да, – я складываю записку пополам и подталкиваю обратно к нему. – Не могли бы вы это выбросить? – и снова обворожительно улыбаюсь. Когда он передает мне купюры, я на миг будто бы случайно касаюсь его пальцев. Кажется, он сейчас лопнет от счастья.

– Как тебе удалось? – спрашивает Фелисити, когда я подхожу к ним и хвастаюсь добычей.

– Все просто, – отвечаю я с плутоватой улыбкой. – У тебя свои сильные стороны, у меня свои.

13

Мы берем с рук коней и пускаемся вдоль моря в сторону Испании. Мне каким-то образом достается упрямая гора мяса, похожая даже не на лошадь, а на колбаску с ногами. Моему скакуну, похоже, доставляет особое удовольствие внимательно выслушивать мои команды и тут же их начисто забывать. Еще я в жизни не видел коня более ненасытного: он дольше щиплет траву, чем шагает вперед.

Ездок я хороший, но не привык находиться на лошади дольше выезда на охоту, к тому же дорога очень ухабистая, а часто и вовсе приходится пробираться по лесным тропкам. На третий день ноги перестают толком разгибаться и так ноют, что я с трудом даже поднимаюсь ночью по малой нужде. Перси приходится не лучше моего, хотя ноги у него куда длиннее моих, это должно что-то да значить.

Фелисити едет на дамском седле боком и страдает чуть меньше нас, зато с ней нам куда сложнее найти ночлег. Чем ближе граница, тем меньше по пути попадается гостиниц и постоялых дворов, и бóльшая их часть дает приют только мужчинам. Одним вечером мы, отчаявшись, протаскиваем Фелисити в номер тайком, когда все вокруг спят. Меня сложно назвать предупредительным старшим братом, но тут даже я начинаю беспокоиться за ее честь. Однако она сладко спит между нами, с головой укрывшись одеялом, и я благодарен ей за то, что неминуемая пропасть между мной и Перси не пустует.

Жара почти невыносима, особенно на побережье: солнце садится в воду и перерождается жарким туманом. Чтобы хоть как-то освежиться, Фелисити вымачивает нижние юбки в море. Мы с Перси окунаем туда рубашки, но они высыхают раньше, чем мы успеваем толком охладиться. Однажды я рискую намочить и волосы, хоть и ненавижу совать голову в воду. Перси прекрасно об этом помнит и, как только я захожу в море на нужную глубину, сам меня окунает. Я выныриваю, отплевываясь и злясь куда сильнее, чем должен злиться почти взрослый мужчина, которого окунули в воду. Перси хохочет как сумасшедший. И явно ждет возмездия: не успеваю я подняться