Правила вежливости - Амор Тоулз

поколения был гением, в следующем поколении превратился в сифилитика. Ты когда-нибудь работала на кухне?

– Конечно.

– Правда? В летнем лагере? В столовой общаги? В армии, например, если тебе влепят КП[82], то, вполне возможно, придется за полчаса почистить и порубить целых сто луковиц. Луковый сок так въедается в кожу на кончиках пальцев, что от его запаха неделями не избавиться, его каждый раз чувствуешь, даже принимая душ. Вот во что в наше время превратились апельсины Сезанна, да и его пейзажи тоже. В луковую вонь, пропитавшую пальцы. Согласна?

– Пожалуй.

– Ну, еще бы!

Я украдкой посмотрела на Фран: вдруг она поймет, что нам уже пора уходить, но она моих взглядов не замечала, перебравшись к Граббу на колени.

Как и большинство воинственных людей, Хэнк со своими речами довольно быстро надоедал; я чувствовала, что уже устала от него, то есть у меня были все основания сказать ему «всего хорошего» и удалиться. Но я никак не могла забыть чисто инстинктивное предположение Тинкера насчет того, что мы с Хэнком в чем-то похожи и непременно друг другу понравимся. В общем, я решила идти напролом и спросила:

– Итак, ты брат Тинкера, верно?

Мое заявление его явно ошеломило. Было заметно, что для него это в высшей степени неожиданно, и он не представляет, как ему реагировать; да и говорить на эту тему ему, похоже, было не слишком приятно.

– Ты-то откуда Тинкера знаешь?

– Мы друзья.

– Да ну?

– А почему это так тебя удивляет?

– Ну, он никогда не увлекался подобными туда-сюда… В общем, интрижками.

– А может, у него появились и более приятные варианты времяпрепровождения.

– О-о-о, прекрасно, если это действительно так. И, возможно, кое-что из этого ему даже удастся – если та похотливая сука, что им манипулирует, не вмешается.

– Она тоже мой друг.

– Ну, как ты сама сказала, о вкусах не спорят. Так?

И Хэнк вытащил из пачки Джонни еще одну сигарету.

И где только этот тип мог встретиться с Ивлин Росс? И почему он так ее презирает? – никак не могла понять я. Выбросить бы его самого через ветровое стекло, вот тогда сразу стало бы ясно, надолго ли хватит его самоуверенности! Еще вопрос, сумел бы он настолько восстановиться, как это сделала Ивлин? Я так разозлилась, что, не удержавшись, спросила:

– А что, Стюарт Дэвис рисовал сигареты «Лаки Страйк»?

– Не знаю. А что, он действительно их рисовал?

– Конечно, рисовал. Ведь подумать только, до чего твои картины похожи на его творения! Как в плане урбанистической образности, так и по основным цветам и упрощенным линиям.

– Прелестно! Тебе бы следовало зарабатывать себе на хлеб, препарируя лягушек.

– Этим я тоже занималась. Неужели в квартире твоего брата нет ни одной картины Стюарта Дэвиса?

– Неужели ты думаешь, что Тедди вообще известно, кто такой Стюарт Дэвис? Черт возьми! Да он готов и оловянный барабан себе купить, если я ему это посоветую.

– А твой брат, похоже, не столь плохого мнения о тебе.

– Да? Так, может, ему следовало бы это мнение переменить?

– Знаешь, я пари готова держать, что в армии тебе чаще других приходилось быть на КП.

Хэнк так расхохотался, что в итоге даже закашлялся. Потом схватил свой стакан, поспешно со мной чокнулся и даже впервые за весь вечер мне улыбнулся.

– Это ты правильно заметила, сестренка.

Когда мы наконец встали, собираясь уходить, Хэнк расплатился за всех. Он вытащил из кармана пачку новеньких банкнот, отсчитал несколько штук и небрежно бросил на стол, словно какие-то фантики. А как насчет цвета и формы этих банкнот? – захотелось спросить мне. Какова их конкретная жизненная цель? Разве это не настоящие вещи? Разве это не объекты, достойные восхищения?

Видел бы сейчас Хэнка его личный банковский менеджер!

* * *

После того посещения ирландского бара я была почти уверена, что больше никогда не увижусь с Фран. Но она ухитрилась где-то раздобыть мой номер телефона и как-то в дождливую субботу позвонила мне с извинениями, что тогда меня бросила. Она сказала, что хотела бы как-то загладить свой промах, и пригласила меня в кино. Но вместо кино мы с ней переходили из одного бара в другой и в итоге провели время весьма весело, почти как в старые времена. Когда же я все-таки решилась спросить, зачем ей понадобилось прикладывать столько усилий и меня выслеживать, она ответила: «Это просто потому, что мы с тобой очень похожи».

Мы действительно были примерно одного роста, у обеих были каштановые волосы и карие глаза, обе выросли в двухкомнатных квартирах на том берегу реки, что противоположен Манхэттену. И, наверное, тем дождливым субботним вечером подобной схожести нам оказалось достаточно. Мы немного покружили по городу и расстались, но вечером в начале июня она снова позвонила и спросила, не хочу ли я завтра поехать в Белмонт на пробный заезд.

Мой отец питал здоровое отвращение к любым рискованным затеям. И полагал, что наивернейший путь к гибели – это положиться на доброту незнакомцев. Так что я никогда не играла в канасту даже со ставкой в один пенни и не спорила на палочку жвачки, кто первым осмелится бросить камень в окно директора школы. А уж на скачках я и вовсе никогда не бывала. Потому и не поняла, что Фран имеет в виду.

– Пробный заезд?

Оказалось, что в среду перед Бельмонт-Стейкс[83] ипподром открыт для тех лошадей, что «вошли в список», чтобы жокеи дали животным возможность почувствовать, что им предстоит. По словам Фран, это было зрелище куда более увлекательное, чем сами скачки, – поистине невероятное заявление, потому что мне и сами-то скачки по кругу представлялись изрядным занудством.

– Извини, – сказала я, – но в среду я вообще-то работаю.

– В том-то вся и прелесть! Они открывают ипподром на рассвете, чтобы каждая из лошадок успела пробежаться, пока еще не слишком жарко. Мы быстренько доедем туда на поезде, полюбуемся на лошадок и к девяти вполне успеем вернуться. Поверь, я миллион раз так делала.

Когда Фран сказала, что ипподром открывается на рассвете, я решила, что это просто фигура речи и на самом деле мы выедем на Лонг-Айленд где-нибудь в седьмом часу утра. Но это отнюдь не было фигурой речи. А поскольку в начале июня утро наступало в начале пятого, то в 4.30 Фран была уже у меня. Свои волосы она закрутила на макушке высоченным узлом.

Поезда пришлось ждать минут пятнадцать. Он с грохотом подлетел к перрону, словно явившись из другого века. В вагонах тусклые лампы