Правила вежливости - Амор Тоулз

высвечивали обломки минувшей ночи – уборщиков, пьяниц и танцовщиц из ночных клубов.

Когда мы приехали в Белмонт, солнце только еще начинало всходить и делало это с трудом, словно борясь с собственной силой тяжести. Фран, похоже, тоже боролась с собственной силой тяжести и из-за этого была невероятно оживленной, настолько, что это даже действовало на нервы.

– Давай, давай, копуша, шевели копытами!

Обширная парковка перед ипподромом была совершенно пуста. Когда мы ее пересекали, я заметила, что Фран внимательно изучает здание ипподрома.

– Вот сюда, кажется, – сказала она без особой, впрочем, уверенности и направилась к служебному входу.

Я же, указывая на вывеску ВХОД, спросила:

– А может, лучше сюда?

– Точно!

– Погоди секунду, Фран. Мне надо кое о чем тебя спросить. Ты здесь когда-нибудь раньше бывала? То есть хотя бы раз?

– Конечно. Сотни раз.

– Тогда у меня еще вопрос. Когда ты о чем-то говоришь, ты не могла бы хоть когда-нибудь не врать?

– Это что, двойное отрицание? Знаешь, я с этим правилом английской грамматики не очень-то в ладу. А теперь можно я у тебя кое-что спрошу?

Она ткнула себя в грудь.

– Мне идет эта блузка?

И прежде чем я успела ответить, она еще сильнее оттянула вырез, чтобы лучше была видна соблазнительная ложбинка между грудями.

Добравшись до главного входа, мы миновали пустые билетные кассы и турникет и стали подниматься по узкой аппарели на трибуны для зрителей, находившиеся под открытым небом. Стадион выглядел таинственно и казался каким-то словно замершим. Над беговыми дорожками висел зеленоватый туман, и казалось, что перед тобой вот-вот откроется поверхность пруда или озера, какие часто встречаются в Новой Англии. На пустых трибунах там и сям виднелись редкие зрители, такие же, как мы, ранние пташки. Они сидели группками по два-четыре человека.

Мне показалось, что для июня как-то холодновато. И, похоже, не мне одной. В нескольких шагах от нас какой-то мужчина в стеганой куртке держал в руках стаканчик с дымящимся кофе.

– Что ж ты меня не предупредила, что будет так холодно, – упрекнула я Фран.

– Ну, ты же знаешь, каким переменчивым бывает июнь.

– Нет, каким бывает июнь в пять утра, я не знаю, – сказала я. – Вон, все горячий кофе пьют.

Она толкнула меня в плечо.

– Ну что ты все ноешь!

Похоже, она вновь изучала обстановку. На этот раз ее интересовали люди на центральных трибунах. Чуть правее от нас я заметила какого-то высокого худого человека в клетчатой рубашке, который отчаянно махал нам рукой. Оказалось, что это Грабб в компании все того же незадачливого Джонни.

Мы поднялись туда, где они сидели, и Грабб, обняв Фран за плечи, посмотрел на меня и спросил:

– Ты ведь Кэтрин, да?

Я кивнула, слегка удивленная тем, что он помнит мое имя.

– Она замерзла, – сказала Фран. – И до смерти хочет горячего кофе.

Грабб ухмыльнулся, вытащил из рюкзака плед и сунул его мне. Потом извлек оттуда термос и передал его Фран, а сам с видом уличного фокусника снова принялся шарить в рюкзаке и в итоге достал оттуда пончик с корицей, водрузив его на кончики пальцев. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы он навсегда завоевал мое расположение.

Фран налила мне кофе в бумажный стаканчик, и я скорчилась над ним, закутавшись в плед, точно солдат времен Гражданской войны.

Выяснилось, что Грабб с детства посещал ипподром вместе с родителями, так что сегодняшний пробный заезд был для него словно возвращение в летний лагерь, а сам он был исполнен сладкой ностальгии и детской радости. Он быстренько все нам разъяснил – и какова длина беговой дорожки, и как проводится квалификация лошадей, и как важны соревнования клубов «Белмонт» и «Саратога», – а затем, понизив голос, указал на лужок при ипподроме:

– А вот и первая лошадь.

И точно по сигналу вся немногочисленная пестрая толпа зрителей встала.

На жокее не было той яркой клетчатой формы, которая помогает отличить его от соперников. Он был в самом обыкновенном коричневом комбинезоне, какие носят в гараже помощники главного слесаря. Когда он выводил лошадь на трек, было видно, что из ее ноздрей вырываются клубы пара. Вокруг стояла полная тишина, и даже тихое ржание лошади было слышно за пятьсот шагов. Жокей быстро переговорил о чем-то с мужчиной, у которого на шее висел свисток (вероятно, это был тренер), взлетел в седло и немного проехал легким галопом, чтобы лошадь могла оглядеться. Затем он сделал круг и занял стартовую позицию. Тишина вокруг стала абсолютной. А потом конь и всадник без стартового выстрела сорвались с места.

Топот лошадиных копыт долетал до трибун в несколько приглушенном виде, и было видно, как вслед за ударами копыт в воздух взлетают клочки вырванного дерна. На первом круге жокей, похоже, особо не спешил; он сидел прямо, и голова его примерно на фут возвышалась над головой лошади. Но на втором круге он заставил лошадь бежать быстрее, а сам, прижав локти к телу и плотно обхватив ляжками ее бока, прильнул к шее лошади и нашептывал ей что-то ободряющее. И она ему явно отвечала. Даже издали было заметно, как сильно возросла ее скорость; теперь она буквально летела над землей, вытянув вперед морду и отбивая копытами четкий ритм. После дальнего поворота, когда она снова повернула в нашу сторону, топот ее копыт стал громче, а скорость все увеличивалась, пока она стрелой не перелетела через воображаемую финишную черту.

– Этого коня зовут Привой, – пояснил Грабб. – Он фаворит.

Я оглядела трибуны. Никаких ликующих криков. Никаких аплодисментов. Зрители, по большей части мужчины, проявляли по отношению к фавориту безмолвное уважение, признавая его выдающиеся качества. Во время забега они сверялись со своими секундомерами и тихо переговаривались. Некоторые качали головой – то ли в знак восхищения, то ли разочарования, я так и не поняла.

А потом Привой рысцой проследовал на лужок, уступая место Галстуку.

К третьей лошади я уже начала кое-что понимать. Во всяком случае, мне стало ясно, почему Грабб считает пробные заезды даже более интересными и волнующими, чем сами скачки. И хотя на трибунах было всего несколько сотен людей (а не пятьдесят тысяч), для жокея все они были преданными болельщиками.

Сгрудившись у перил – у самого внутреннего круга ипподрома, – стояли азартные игроки с растрепанными волосами, которые, пытаясь «улучшить свою систему», потеряли все: сбережения, дома, семьи. С лихорадочными глазами, в измятых пиджаках, эти закоренелые фанаты выглядели так, словно и ночуют под трибунами ипподрома; опершись о перила, они неотрывно следили за лошадьми и время от времени нервно