Преступница - Елена Чижова

Первой забила тревогу тетя Клара. Несколько раз она звонила отцу, но тот, говоривший с оглядкой на домашних, больше поддакивал в трубку. Проходя мимо, Маша удивилась отцовскому тону. Она дождалась, пока он закончит, и поинтересовалась - кто? Неохотно отец назвал собеседницу. Обычно тетя Клара сама не звонила.

Картина прояснялась постепенно: довольно скоро Маша убедилась, что брат влип в любовную историю, из которой его несчастная мать не видит выхода. В общем, тетя Клара просила отца поговорить с родным племянником, поскольку их с отцом Ося не послушает, а дядя Миша - непререкаемый авторитет. Михаил Шендерович отговаривался тем, что сын ее - не маленький, в этих делах нет авторитетов, но тетя Клара не унималась, и, клонясь под напором родственницы, отец обратился к мнению жены. Маша и не думала подслушивать, они сами не прикрыли дверь.

Суть сводилась к тому, что Ося связался с молоденькой, тетя Клара сама не видела, но уверена, девочка - не наша, иначе познакомил бы с родителями - не стал бы скрывать. "У Клары - железная логика", - отец прокомментировал недовольно. Мама смолчала. "И что, будешь вмешиваться?" - дослушав до конца, она поинтересовалась сухо. "Господи, конечно, нет!" - Отец воскликнул с горячностью, в которой легко опознавалась готовность к сдаче. "В дурацкое положение! - мама раскусила. - И сам, и поставишь Иосифа. Где это видано, мужику за тридцать". - "Единственный сын, Клара переживает, больное сердце..." - Отец бормотал, нанизывая доводы, объясняющие положительное решение. "Когда появилась я, у твоей матери - тоже больное", - мама отбила непреклонно. "Это разные вещи. Я поговорю деликатно. Если любовь, Ося не станет слушать, а мало ли аферистка... - отец предположил неуверенно. - Поговорю и скажу Кларе, чтобы оставила в покое, пусть разбирается сам".

Больше Маша не слушала. Мысли вертелись белками. Во-первых, брат исчез с горизонта, и этот факт, остававшийся в тени до поры до времени, с очевидностью выступал на свет. Во-вторых, этот странный намек на давнюю семейную историю, который мама попыталась поставить заслоном перед цепью отцовских доводов. По-маминому получалось так, что бабушка Фейга, которую Маша видела однажды в своей жизни, не просто не одобряла, но боролась с выбором сына. Судя по всему, эстафету борьбы она передала невестке.

Закрыв тетрадь, Маша прижала ладони ко лбу, словно захватила голову в скобки. Из-под скобок выступила белая фигура, стоявшая на крыльце. Маша вспомнила: поезд, невкусные пирожки с гречневой кашей, которые мама пекла в дорогу, и краткое предупреждение о том, что сегодня увидим бабушку, ненадолго, потому что - пересадка, с поезда на поезд. Тогда ей было, кажется, лет пять.

Широкая грязноватая повозка встречала их на станции. Курчавый возница подхватил чемодан. Закрыв глаза и выглядывая из-за высокого, грубо оструганного борта, Маша видела пыль, которая вилась над дорогой, словно годы, прошедшие с того пересадочного дня, не сумели ее прибить. Пыль вскипала под лошадиными копытами, выбивалась дымком из-под грубых колес, глушивших толчки. Рытвины были неглубокими, так что расшатанных креплений вполне хватало на то, чтобы телега, если взглянуть на нее из далекого будущего, могла, переваливаясь с боку на бок, приблизиться к дому. На крыльце белела фигура - папина мать.

Телега остановилась у самой калитки, руки возницы подхватили ее и поставили на землю, по которой, держась за руку матери, она пошла и встала у крыльца. Раньше у нее никогда не было бабушки, а потому, подняв глаза, лучившиеся радостью, Маша вырвала руку и побежала вверх по ступеням. "Вот, это Мария, ваша внучка", - сухой материнский голос шелестел за спиной, когда, замерев с разбегу, Маша глядела на бабушкины руки, которые должны были распахнуться. Одна сухонькая ладонь поднялась над Машиной головой, пока внимательные глаза оглядывали ее лицо: нос, губы, подбородок. Не горечь, а грусть показалась в бесцветных глазах, когда, пригладив Машины волосы, бабушка Фейга сказала: "Ты - дочь моего любимого сына" - и, отвернувшись, ушла в дом. Больше она не показалась.

Отрезок памяти закончился - большего Маша припомнить не могла. Она отняла пальцы ото лба, и мысль, отпущенная на волю, побежала, захватывая насущное. Этим насущным была Оськина любовная история. Конечно, в любовные отношения брат впадал и прежде, но на этот раз все выглядело по-особому, Маша подумала, всерьез. По крайней мере, никогда прежде тетя Клара не била тревогу, предпочитая коситься на личную жизнь сына так, словно тот был барчуком, от случаю к случаю заводившим интрижку с горничной. Сравнение, пришедшее на ум, в значительной степени хромало, поскольку социальных претензий у тети Клары не было и быть не могло. В том, что она имела в виду, называя блондинку не нашей, не было ни малейшего сомнения, однако, вдумываясь внимательно, Маша пришла к выводу, что на этот раз отлично понимает тетку. Воображение услужливо нарисовало девицу, сидящую нога на ногу в низком кресле, и, едва скрывая раздражение, Маша отогнала картинку. Вслед за глупой теткой, возомнившей сына наследным принцем, задумавшим вступить в морганатический брак, Маша думала о том, что блондинка и впрямь может оказаться не нашей, однако, в отличие от тети Клары, вкладывала в это слово совершенно иной смысл.

Теперь, сидя над письменным столом, Маша обдумывала план, который помог бы докопаться до истины. Во-первых, с этой девицей следовало познакомиться. Дело осложнялось тем, что, в отличие от прежних сердечных историй, о которых брат, впрочем, не вдаваясь в подробности, был не прочь поболтать, на этот раз он, похоже, затаился. Таким образом, действия, которые планировала Маша, становились похожими на охоту - в первый раз, принятая волчьей стаей, она должна была идти по следам.

Горячий след начинался от отца, и следующим вечером, вызвав его на кухню, Маша повинилась в том, что невольно подслушала разговор. Поежившись, отец признался, что на него возложена миссия, однако, вопреки ожиданиям, не сообщил ничего нового. В его пересказе телефонные речи тети Клары оказались куцыми. "Кстати, на днях я вспомнила... Куда это мы ехали, когда навестили твою маму, - Маша сделала над собой усилие и поправилась: - бабушку Фейгу, помнишь, в Мозыре, какая-то пересадка?" - "Не помню", - отец открестился, но Маша видела - врет. Отводит глаза.

На просьбу помочь с математикой брат откликнулся сразу. "Конечно, приезжай! Если срочно, давай прямо сегодня". И, наскоро запихав учебники в сумку, Маша выскочила из дома. В квартире никого не было. Быстро оглядевшись, как будто пошарив по углам, она не заметила подозрительного. Письменный стол, за которым брат прилежно работал по вечерам, был по обычаю завален книгами, и в ванной, куда Маша немедленно отлучилась, висело одно-единственное махровое полотенце. Веселея, Маша вернулась в комнату и уселась в низкое кресло, где, нарисованная воображением, еще недавно сидела блондинка. Похоже, она становилась плодом тети Клариной фантазии.

Задав несколько вопросов, ответы на которые знала заранее, Маша захлопнула учебник и, поблагодарив, вдруг спросила про бабушку Фейгу. "Конечно, помню", - Иосиф ответил удивленно. В отличие от отца, не желавшего вспоминать давнюю пересадочную историю, брат не мог ее помнить, а потому, следуя задуманному плану, Маша спросила о том, как бабушка Фейга отнеслась к женитьбе отца. Она была готова к тому, что брат отговорится незначащим, но, неожиданно загоревшись, Иосиф принялся рассказывать во всех известных ему подробностях.

Машин отец был материнской гордостью. Остальные братья и сестры, после революции перебравшиеся из Мозыря в Ленинград, учились не ахти как прилежно. Однако даже этого весьма ограниченного прилежания вполне хватило на то, чтобы закончить учебные заведения, большей частью среднетехнические. Вопреки расхожим представлениям о том, что евреи, допущенные до учебы, рано или поздно становятся преуспевающими докторами и адвокатами, отцовские родственники, оказавшиеся в Ленинграде, звезд с неба не хватали: один брат пошел на завод, другой стал рядовым экономистом, младшая сестра выучилась на фельдшера. Исключение составил Миша, начавший, подобно братьям, с фабзавуча. Поработав год-другой не то токарем, не то фрезеровщиком, Михаил запросился в высшее учебное заведение, куда и был направлен без отрыва от производства. В Политехническом он учился истово, так что перед самой войной, годам к двадцати пяти, имел в кармане диплом отличника и блестящие виды на инженерное будущее, которое прочили ему все преподаватели. Другой чертой его характера было полнейшее безразличие к бытовой обустроенности, чего нельзя сказать о его братьях и сестрах. Все они поступали на службу и получали жилплощадь, кто комнату, а кто и две, что, в общем, было не трудно. Иосиф объяснял это тем, что в двадцатые-тридцатые годы город стремительно пустел: жильцы, населявшие квартиры, уезжали кто на восток, кто на запад, те же, кто приезжал, на отдельные и не рассчитывали, почитая за счастье и комнату. "Странно, - Маша перебила, - значит выходит, все, кто приехал, заняли чужое?" - "В общем... Если учесть, что жилищное строительство начали при Хрущеве..." - брат кивнул, усмехаясь. "Между прочим, у моей бабушки, - незаметно для себя Маша выделила словом, - собственная квартира была до революции", - она сказала с напором, но брат не обратил внимания.