Преступница - Елена Чижова

В тот день Успенский привычно томился в президиуме, обдумывая план учебника, который собирался писать. Девушка, вышедшая на сцену, не была красавицей. Самое большее, ее можно было назвать симпатичной. Она декламировала стихотворные строки, в которые профессор не вслушивался. За долгие донжуанские годы он привык к тому, что в случае одобрения в нем словно бы включался механизм, облекающий желания и чувства в грязные слова. На этот раз механизм давал сбой. Девушка казалась ему привлекательной, но эти слова не выбивались из-под спуда. Он вслушивался все внимательнее, находя ее выступление умным и удивляясь своему безразличию. Закончив, она поклонилась неловко, и в этот миг Успенский, втянув воздух волчьим носом, подумал о том, что эта девушка - то, что нужно, потому что понимает учебу так, как необходимо для дела.

В тот же день, обратившись к декану, не посмевшему ухмыльнуться, он получил заверения в том, что Маша Арго - студентка из лучших, так что выбор профессора естествен и совершенно понятен.

До пьяного разговора, случившегося шестого апреля, Маша относилась к профессору почтительно. Однако тяжкая ночь, последовавшая за пьяным разговором, имела последствия. Профессорский голос, проникший в нее во время его тягостной исповеди, завладел душой, как будто душа ее, заговоренная над колыбелью, была ему подвластна. Собираясь с силами, Маша гнала постыдные мысли, но душа словно бы теряла волю перед давней клятвой, которую Успенский дал в заточении: клятва становилась магическим заклинанием, и этого заклинания Маша не могла одолеть. Младенец, живущий в опасном лесу, где свой и чужой различаются единственно по запаху, она внюхивалась, все больше склоняясь к мысли, что волк, давший клятву, давал ее в расчете и на нее.

Все, что случилось до встречи с Успенским, словно бы расчищало ему дорогу, раскидывало непроходимый бурелом. Приходя в себя, Маша думала о школьных годах, проведенных в неведении. Тогда она стремилась к Истории, надеясь открыть для себя подробности прошедшего, причем в ее понимании это прошедшее было достоянием всего без исключений человечества. Бесчисленные народы и страны карабкались по ступеням исторического времени, и каждая ступень, покоренная тем или иным народом, пела славу и ему, и всем другим. Опыт Вавилона преломлялся в опыте Египта, греческая красота питала умы Возрождения, точность римских формулировок гранила форму средневековых фраз. Теперь, оглядываясь по сторонам, она с трудом находила черты подлинного исторического времени, обнаруживая вокруг совсем другие приметы. Опыт, обретенный после школы, заставлял думать о том, что время, в котором она жила, перестало двигаться вперед. Больше того, оно обратилось вспять.

Возвращаясь к истоку давних исторических штудий, оставленных ради нового поприща, Маша принималась размышлять о том, что время, на бег которого она привычно полагалась, лишилось своего главного свойства - прямолинейности. Сделав мертвую петлю, оно вывернулось предательски, и в его намертво замкнутом круге исчезли и Египет, и Греция, и Средние века. Мир, в котором она жила, стал похож на первобытный: в нем действовали свои и чужие боги. В лесной чаще, пронизанной страхом и ложью, слагались страшные магические заклинания, способные оживить погребенных мертвецов, и каждая клятва, обращенная к этому миру, обладала силой, имевшей власть над живущими.

Теперь уже смутно, но Маша все еще помнила, о чем говорили книги, описывающие первобытную жизнь. О любви они хранили мертвое молчание, словно чувство, пронизывающее историческую жизнь, в доисторические времена еще не относилось к людям. Невидимые боги, не помышлявшие о любви, вглядывались в мир лишь в поисках жертвы, и именно жертва была верным путем, на котором с ними можно было договориться. В мире, полном своих и чужих богов, девушка была собственностью племени, в котором родилась и выросла. Это племя могло принести ее в жертву или отдать в другое, но выбор, решавший ее жизнь и смерть, никогда не предоставлялся ей самой.

Чем дальше, тем неотступнее Маша думала о том, что все, случившееся с нею, объясняется тем, что в этом лесу, в котором ей довелось родиться, она принадлежит двум разным, враждебным друг другу, племенам. Снова и снова она вспоминала свои терзания, и скверные слова шептали ей о том, что материнское племя опаснее и враждебнее. Отцовское, не похожее на победительное, неизменно оказывалось разгромленным, потому что на материнской стороне стоял могучий первобытный бог, принявший обличье паука. В свои прежние школьные годы она могла лишь догадываться об этом, потому что все - и учителя, и родители - хранили молчание. "Нет, - она думала, - неправда. Учителя лгали в открытую". На протяжении долгих лет они твердили о том, что в этой стране нет ни племен, ни пауков. Усмехаясь горько, Маша вспоминала о школе, давшей множество знаний. В множестве отсутствовало главное: умение хитрить с невидимыми богами. Это слово Маша употребляла совершенно сознательно: если идти напролом, победить нельзя. Помня свою университетскую историю, Маша отдавала себе отчет в том, что именно тогда стояла в шаге от гибели: ее, долгие годы верившую на слово, предназначали в жертву пауку.

Перебирая скверные воспоминания, Маша убеждалась в том, что, принося ее в жертву, материнское племя действовало хитростью: оно выбрало ее, оскверненную чуждой кровью, чтобы спасти другую девочку, принадлежавшую им целиком. Имя той, которую спасали, отнимая у Маши ее историческое будущее, она знать не могла, а потому мысленно остановилась на первой подходящей: Валя Агалатова, поступившая туда, куда мечтала. Как ни странно, это заключение никак не отвращало Машу от институтской подруги. На переменах она по-прежнему болтала с Валей, втайне понимая, что в этом выборе нет Валиной вины. Другое казалось ей важным: теперь, когда она вскрыла сам механизм, временная победа, которую Маша одержала с помощью брата, уже не выглядела окончательной. Победительницей она оставалась до первой проверки, когда ленивые полицаи, засевшие за коленкоровой дверью, откроют ее личное дело и возьмутся по-настоящему. Тогда, по законам своего первобытного племени, враждебного отцовскому, они снова повлекут ее туда, где, невидимо кроясь за деревьями, дожидается неумолимый паук.

Этот день еще не наступил, но, осознавая его неминуемость, она должна была действовать быстро и решительно: главное заключалось в том, чтобы самой выбрать племя, которому она могла принести себя в добровольную жертву. Этой жертвой она изымет себя из обоих родительских племен: ни вместе, ни по отдельности они не будут иметь над нею власти. Новое племя, данное не по рождению, но по выбору, станет ее защитой. Оно должно быть сильным и независимым, чтобы скороходы - и материнские, и отцовские - отправленные за ней по следу, остановились на подступах, встретив яростный отпор. Волчий запах, исходивший из слов профессора, определил окончательный выбор.

Выбрав день, когда Успенский на работе отсутствовал, она явилась к нему сама - позвонила и напросилась. Объяснением послужила срочная консультация - Маша писала один из своих первых докладов. В дни, когда Успенский не бывал в институте, он пил беспробудно, однако голос, ответивший Маше по телефону, был ровным и сдержанным. Этим голосом, не выказав удивления, он предложил ей приехать немедленно. Дожидаясь ее появления, профессор допил последние остатки и умылся под краном. Машину просьбу о консультации Успенский принял совершенно серьезно, поскольку тема, над которой она трудилась, была не из легких.

Он встретил ее в прихожей, и, взглянув на хозяина, одетого в трикотажный спортивный костюм, Маша почувствовала ужас. На взгляд постороннего в этом костюме не было ничего особенного: мягкие штаны, стянутые на лодыжках, широкая кофта, облегающая живот. Ужасным был темно-серый цвет. Кроме того, одеваясь второпях, профессор натянул кофту на левую сторону, так что мягкий начес, приходящийся к телу, оказался снаружи. Серый начес был похож на волчью шерсть. Мысль о спасительном побеге занялась в Машином мозгу, когда профессор, отступая в сторону, предложил войти. Помедлив на пороге, она переступила.

В квартире, где Успенский проживал в одиночестве, царил дух уныния. Горы грязной посуды покрывали поверхности кухонных столов. В углу, у подножия захватанного пенала, стояло с десяток пустых бутылок. Из глиняной миски, выставленной на обеденный стол, свисали пряди кислой капусты. Маша села и опустила глаза.

Теперь, оказавшись в квартире, которую про себя она назвала логовом, Маша прислушивалась растерянно. Тихой тенью Успенский ходил в соседней комнате, кажется, прибираясь. До Машиных ушей доносилось шуршание и бряканье. Наконец, возникнув на пороге, он улыбнулся виновато: "Пусто. Все выпито и съедено, так что - ближе к делу".

Кривая улыбка была знакомой, и Маша поборола себя. Она выложила на стол листки с набросками. Привычно, словно дело происходило за кафедральной загородкой, профессор уселся напротив и приготовился слушать. Она докладывала тихим голосом, ясно формулируя промежуточные выводы, и, следя за ее мыслью, Успенский отгонял свою, сверлившую мозг. Сознание, затуманенное водочными парами, сосредоточилось на женщине, пришедшей к нему в дом. Она явилась по доброй воле, и звериное нутро, выпущенное из институтской клетки, нашептывало скверные слова.