Преступница - Елена Чижова

Кривая улыбка была знакомой, и Маша поборола себя. Она выложила на стол листки с набросками. Привычно, словно дело происходило за кафедральной загородкой, профессор уселся напротив и приготовился слушать. Она докладывала тихим голосом, ясно формулируя промежуточные выводы, и, следя за ее мыслью, Успенский отгонял свою, сверлившую мозг. Сознание, затуманенное водочными парами, сосредоточилось на женщине, пришедшей к нему в дом. Она явилась по доброй воле, и звериное нутро, выпущенное из институтской клетки, нашептывало скверные слова.

"Ты водку пьешь?" - он спросил, прерывая течение ее мысли. Маша запнулась: "Н-нет... Да. Не знаю". - "Жаль, - он сказал, - я мог бы сходить". Маша молчала, перебирая листки. Слова, написанные ее рукой, больше не складывались в мысли. "Хорошо, сходите". - Она подумала о том, что, выходя на улицу, он переоденется во что-то, скинет серую шерсть. "Магазин в доме, на первом этаже. Как к себе в погреб", - пьяно попадая руками в рукава, он натягивал крашеный тулуп. Дорогая дубленка, в которую профессор облачался, отправляясь на работу, висела на вешалке - с краю.

Закрыв глаза, Маша представляла ясно: серое, торчавшее из-под вывернутых нагольных пол. Так выходило еще страшнее: волк в овечьей шкуре, к которому она добровольно явилась в дом.

Входная дверь хлопнула: он возвратился. Сбрасывая овечью шкуру, Успенский бережно перекатывал бутылку из ладони в ладонь. "Выпей, порадуй мальчика", - привычно и ловко свернув пробку, профессор вывел странным, протяжным говорком, и черты его лица, обращенного к Маше, обострились, молодея. Она поднялась и, оглядевшись, нашла простой стакан. "У вас в доме, что, нет рюмок?" - Маша подняла к свету, как маленькую подзорную трубу. Сквозь грани, подернутые разводами, свет просачивался с трудом. "Не знаю, - он ответил. - Зинка разбила - баба с норовом", - он причмокнул, Маше показалось, восхищенно, и опрокинул в самое горло.

"Знаете, - Машины губы дернулись, - мне легче, когда вы - в человеческом облике". Туман, застивший его глаза, расходился медленно: "В человеческом? - Успенский усмехнулся угрюмо. - Это можно", - подцепив вилкой, он тянул из миски длинные капустные пряди. Голова, запрокинутая назад, приноравливалась ухватить зубами. Протяжный говорок исчез, как не бывало. Упершись глазами в стол, он пережевывал сосредоточенно.

"Будь ты дурой, - профессор поднял тяжелые глаза, - одной из этих, - он презрительно махнул рукой, словно за окном, на близких крышах, сидели несметные стаи дур, похожие на голубей, - я решил бы, что тебе от меня чего-то надо. Ну, не знаю, чего там добиваются дуры - зачеты, оценки, аспирантура. С оценками ты справляешься сама, аспирантура - дело решенное, кроме того, ты - не дура. Что?" - глазами, подернутыми горечью, он смотрел внимательно и угрюмо. "Неужели к вам приходят только по нужде?" - Маша взялась за стакан. "По нужде? - он переспросил и мотнул головой, как будто соглашаясь. - Вот именно. Ну, какая же - у тебя?" Отставив стакан, Маша принялась собирать бумаги, разложенные по столу.

"Шестого апреля, когда мы - в вашем кабинете, вы рассказали мне, что дали клятву..." Она замолчала, не зная, как продолжить. "И что?" - Успенский спрашивал, не опуская глаз. "Все - значит все. Я - женщина. Почему для меня исключение?" - "Женщина? - Он хохотнул, отталкивая капустную миску. - Значит, надо понимать, ты на меня обиделась?" - "Нет. Какая разница... В общем, я пришла, а дальше - дело ваше". Поднявшись, Успенский заходил по кухне, заглушая помехи. Мозг, тронутый водочным духом, обретал ясность. Скверные слова, поднимавшиеся из-под спуда, канули в глубину. Вместо них ходили мысли, выкрашенные другой скверной, рядом с которой меркли любые слова.

"Нурбек?" - Успенский прикидывал про себя. Будь перед ним другая, стратегия декана выступила бы прозрачно. Теперь, оглядев внимательно, он подумал, что получается кривовато. Замышляй декан против него, эту он вряд ли уговорил бы. "Хотя, мало ли, кто знает..." Три года, определившие остальную жизнь, научили главному - по гнилостной логике зоны сойтись могло и так.

В том, что декан ненавидит люто, сомнений не было. Человек бывалый, Успенский по-своему объяснял природу этого чувства. К тому, кто бывал, объяснение приходило само. Закон природы, который Успенский вывел в далекой юности, гласил: все, оставшиеся в живых, делятся на две неравные части. Сидельца он определял с одного взгляда. Ходившие по другую сторону так же безошибочно чуяли его самого. Запах мерзлой земли, въевшийся в его плоть, достигал их трепещущих ноздрей.

В первые годы после возвращения это чувство было сильным, теперь ослабло. В последний раз он уловил запах, когда впервые увидел Нурбека. В глазах декана, глядевших внимательно, таилась трусливая настороженность. Успенский не сомневался в том, что, доведись, Нурбек нанесет удар. Однако странность, в которой профессор не отдавал себе отчета, заключалась в том, что, и раскусив Нурбека, он не возлагал на него личной вины. Точнее говоря, Успенский никогда не размышлял об этой опасности по-человечески. К ней он относился так, как если бы речь шла о бешеной собаке, замеченной в окрестностях. Профессор не боялся декана, скорее, опасался. Отцовский опыт, который Успенский учитывал, говорил о том, что такие дела обдумывают другие, собак же просто спускают с цепи. Мысль работала почти трезво. "Собака... Она... Ну, и что? Чем черт не шутит... Может быть, другие времена..."

Мозг мутился похмельем. Так начиналось всегда, стоило не влить в себя вовремя. Другой выход - заснуть, но для этого он должен был выгнать ее вон. Успенский подумал: "Как собаку", - и, дернув асимметричным лицом, потянулся к бутылке. "Значит, говоришь, дело наше?" - водка, облившая внутренности, делала свое дело. На короткое время похмелье отступило. Теперь Успенскому казалось, что он снова думает ясно и собранно, потому что думает о ней.

В первый раз за долгие месяцы он понял, что возлагает на нее надежды, но эти надежды - особого свойства. Пьяным умом он сообразил, почему, приглядываясь к перспективным студентам, никак не мог выбрать, но выбрал мгновенно, едва взглянув на нее. Цель - восстановление подлинной кафедры, такой, какая могла быть при отце - не достигалась поиском отличников. Блестяще успевавшие студенты - программа минимум, которая ничего не значила без другого. Те, кого он собрался вырастить, должны были обладать каким-то внутренним свойством, не позволяющим превратиться в собак. Собачье время, в котором продолжали жить отцовские палачи, захлебнется само собой, наткнувшись на эту преграду.

Так ясно он не формулировал никогда, потому что все время, пока рассказывал зависимости и формулы, не чуял опасности, которая могла подкрасться с ее стороны. Теперь, когда он испугался, что именно эта девочка, его избранница, может стать собакой декана, Успенский испытывал мучительное чувство, похожее на подступающее похмелье: именно в ней он никак не хотел обмануться. Иначе... Горючее, влитое в горло, прогорало как в раскаленной печи. Если он ошибся и ее появление подстроено, все решится довольно быстро: собаки не станут тянуть. Они вцепятся сразу, как бросались и вцеплялись всегда, стоило сделать шаг в сторону, и винить, он подумал, некого. Кроме себя.

"Значит, дело наше", - он повторил вслух, теперь уже утвердительно, словно заранее готовясь к проигрышу, ценою в остаток жизни, прошедшей с последнего лагерного дня. Еще можно было выгнать ее, отодвигая поражение, но тогда за каждой формулой, которую он ей расскажет, с этого дня будет стоять главный вопрос. Он почувствовал тягостное бессилие и, нагнув бутылку в последний раз, попытался обуздать себя словами скверны. Ровным голосом, не отводя глаз, он говорил ей в лицо то, что она заслужила, если была собакой. Девочка не отвечала, слушая внимательно, как слушала всегда, когда он объяснял. Темно-золотистое пламя занималось вокруг ее зрачков, расширявшихся с каждым его словом. Загораясь от этого пламени, он поднялся и повел ее к двери, за которой на короткое время исчезают всякие страхи.

С тех пор, предваряя посещение коротким звонком, Маша стала являться к профессору, но эти случаи были редки: жертва, принесенная волчьему племени, так и не стала для нее радостью. Как и прежде, она продолжала заниматься по индивидуальному плану, осваивая премудрости финансовой науки, вечерами читала дополнительную литературу, работала над докладами и рефератами. Сидя напротив Успенского в кафедральном закутке, Маша словно бы забывала о постороннем. Первое время, удивляясь ее холодной сдержанности, Успенский бросал внимательные взгляды, но сам ни о чем не заговаривал.

Кровь, отворенная профессором, начинала бродить по ночам. Скверные слова лопались под языком, когда Маша, лежа без сна, вдыхала острый запах, превращающий человека в мужчину. Успенский в ее воображении не являлся: запах, терзавший Машу, существовал отдельно от него.